Николай Павлов - Тринадцать сеансов эфиризации. Фантастические рассказы Страница 10

Таким образом, я понял весь ужас моего положения. Обмывают и кладут на стол только покойников, — следовательно, я умер! Я мысленно несколько раз повторил это слово — умер… Я умер! — И нашел, что оно звучит нелепо и странно. Этот глагол никак не может иметь формы первого лица единственного числа прошедшего времени. Можно сказать: умираю, умру, он умер, но я ум…

Я плюнул, мысленно, потому что по-прежнему не мог пошевелить ни одним мускулом.

Итак, я отвергал всякую возможность подобного приключения, тем более, что составил себе о смерти совершенно иное понятие. Однако, неподвижность тела, ощущение страшного холода в конечностях, полное отсутствие биения сердца, — все это приводило меня в крайнее недоумение.

В передней раздался звонок, потом я услышал шум шагов и голоса нескольких человек, между которыми я легко различил серебристый тенорок нашего приходского батюшки и октаву отца-дьякона.

— Дело дрянь! — подумал я совершенно искренне.

— Значит, я действительно… Так вот что такое смерть! Я ожидал совсем другого!..

Я попробовал формулировать свое мнение о смерти, и у меня сложилось определение, приблизительно, следующее: «Нравственная сущность человека остается в прежнем, нормальном состоянии. Человек сохраняет способность мыслить и чувствовать, но тело его становится неподвижным, сердце перестает биться и все отправления организма прекращаются. Внешние чувства, как, напр., слух, сохраняют в известной степени свою деятельность, хотя, может быть, только на время, так как я читал где-то, что последним в человеке умирает именно чувство слуха».

Пока я приводил, таким образом, в порядок свои новые ощущения и мирился с странной действительностью, небольшая гостиная моей уютной квартирки наполнялась народом. Шум голосов напоминал мне жужжание пчелиного роя и, к удивлению, вовсе не соответствовал печальной торжественности события своим мажорным, доходившим до веселости, тоном. Вокруг меня раздавались шуточки, остроты, прозрачные намеки на положение моей жены, оставшейся вдовой, а в ближайшем ко мне углу комнаты собрались пять или шесть человек моих бывших друзей и… разбирали мою земную деятельность. Я выразился так из присущей мне щекотливости; они просто-напросто злословили и клеветали на меня вперегонку, — благо, я лежал на столе и не мог пошевелить пальцем для своей защиты. Из их оживленных толков я узнал много для меня нового и очень мало лестного. Оказалось, например, что моими успехами по службе я обязан моей пронырливости, низкопоклонничеству и еще чему-то, о чем они заговорили шепотом; мое относительное благосостояние являлось результатом… Я никак не могу приноровиться к их сжатым, но выразительным определениям, вроде: нахальство, низость и т. п., поэтому скажу: являлось результатом гибкости моих убеждений. Даже сама моя смерть была приписана последствиям горького пьянства, и все единодушно решили, что общество ровно ничего не потеряло, лишившись такого члена, как я.

В моих мыслях мелькал уже проект жалобы мировому об оскорблении на словах; я даже совершенно забыл, что уже умер…

Припадок раздражения, тем более сильного, что я ничем не мог его выразить, заставил меня, если только я не ошибаюсь, покраснеть. Мне было стыдно за них, моих задушевных друзей. Казалось, еще немного, и я нашел бы в себе силы подняться со стола и расплатиться с ними за непрошеное составление моего некролога. Когда я стал несколько успокаиваться и кровь отлила от моего лица, ко мне внезапно и неожиданно вернулось чувство зрения. Я стал сомневаться в моей смерти и тут же (такова уж натура человека!) в самом потаенном уголке моего сердца зародилась мысль о мщении.

Как бы то ни было, я стал видеть. Картина, которая представилась моим глазам, была странна и своеобразна. Было светло; в воздухе носились густые облака дыма от ладана (обоняние мое оставалось парализованным). Сквозь опущенные шторы пробивались яркие лучи зимнего солнца. Комната была полна народа; я увидел моих друзей с притворным выражением грусти на лицах, подчиненных с видом какой-то странной, боязливой независимости, целый ряд дам в траурных платьях, несколько специалистов похоронного дела, в лице читальщиков и гробовщиков, какие-то совершенно незнакомые мне личности… А я, печальный герой события, я лежал посреди них и всеми силами души удивлялся экстренности этого события.

В комнате не было ни моей жены, ни детей. При мысли о жгучем горе моей Вари, о страхе и недоумении малюток, мое сердце мучительно сжалось. Хотелось верить в благоприятный исход невероятного приключения.

В то время, когда я предавался надеждам, в зале послышался сдержанный шепот. Прямо против меня находилась входная дверь, и я увидел его п-во, моего непосредственного начальника. Он был встревожен и бледен. Очевидно, его смутила скоропостижность моей кончины. Не отвечая на поклоны и приветствия окружавших, он как-то боком прошел мимо меня, искоса взглянул на стол и с достоинством кивнул моему телу головою. Он сделал это с таким же важным видом, как и в то время, когда я имел удовольствие состоять еще его подчиненным. Его п-во никогда не любил излишней фамильярности.

Общество сгруппировалось в отдельные кружки. Старики покачивали головами и говорили: «так-то… думал ли кто-нибудь… вот и мы также…» Молодежь вела оживленные разговоры и, казалось, забыла уже обо мне.

А между тем, я не хотел умирать. Мне было досадно равнодушие окружавших. Кроме того, я не хотел быть причиной горя для своих родных. Это были тяжелые ощущения, но впереди ожидали меня испытания еще более печальные и непредвиденные.

Панихида кончилась, и все присутствовавшие, прибавив каждый еще две-три черты для обрисовки моего характера и моих наклонностей, стали разъезжаться. Я мог, наконец, остаться наедине с своей семьей.

Запоздали уходом только его п-во и некто Александр Иванович, мой закадычный товарищ, друг моего дома, в лучшем и чистейшем смысле этого слова.

На досуге я внимательным, хотя и неподвижным взглядом, рассматривал того и другого. Его п-во, но случаю экстренности события, был во фраке, украшенном звездами; на старческом, дряблом лице его лежал тонкий слой пудры, придававший ему ту бледность, которая удивила меня при первом взгляде.

Очевидно, добрый старичок хотел почтить мою память хоть этим искусственным признаком печали и, огорченный людским недоброжелательством, я от всей души был ему благодарен за это.

Александр Иванович делал, между тем, различные распоряжения относительно скорейшего помещения моей персоны в гроб. Он торговался с гробовщиками, назначал число факельщиков, писал оповещения о моей смерти для публикации в газетах и, по-видимо-му, был очень доволен своим назначением, хотя и старался, как мне казалось, поскорее отделаться от меня. Александр Иванович был одет в мою новую сюртучную пару; я узнал ее по шелковой подкладке сюртука; на жилете его красовалась моя толстая, золотая цепь. Это показалось мне несколько странным; но я не имел времени думать о таких пустяках, — меня беспокоило отсутствие Вари.