Эдуард Хруцкий - Брат твой Страница 11

Старшина Леус».

— Выходит, Эвальд Альфредович, что наши люди упустили теннисистку! — Соснин постучал пальцами по столу.

— Выходит, что так.

— Что дало наблюдение за домом?

— Пока ничего. Инга не возвращалась. Куккер был в спортобществе и установил, что она переоделась в лыжные брюки и туристские ботинки, которые принесла в сумке, надела коричневую кожаную куртку и выпрыгнула из окна.

— Почему именно в окно?

— Выход один, другого нет. У дверей неотступно дежурил наш офицер. Она вошла в туалет и стала переодеваться…

— Кто-нибудь видел это?

— Да. Уборщица. Она же и рассказала об окне. Оконная рама в туалете была с зимы заклеена, уборщица хотела снять бумагу и вымыть окно. Но решила не мешать Инге и вышла; когда же через час она вновь вошла в туалет, то окно оказалось распахнутым настежь.

— Высота окна?

— Бельэтаж. Кстати, под окном на земле следы туристских ботинок.

— Стало быть, так. Немедленно пусть Куккер берёт людей — и к дому Саан. Если она не вернётся, необходимо проникнуть в квартиру и оставить засаду. Кто-то туда должен прийти. Вам Куккер говорил о том, что Ингу видели с Юхансеном?

— Да.

— Конечно, зацепка слабая, но всё-таки зацепка. Теперь второе — этот Пыдер. Я связался с коллегами из уезда, и они ночью сообщат всё, что о нём известно, кроме того, организуют наблюдение за его домом. Видимо, вам придётся выехать в уезд.

Соснин встал из-за стола, подошёл к карте, отодвинул. шторку и долго молча смотрел на заштрихованные зеленью квадраты.

— Лес, — усмехнулся подполковник, — глупая жизнь. Вы знаете, Эвальд, вообще-то я урбанист. Город люблю болезненно. Особенно зелень в нём. Какое-то ощущение острой нежности появляется, когда в Замоскворечье смотришь на домишки, утопающие в тополиной листве. Или идёшь в центре — жара, асфальт плавится, и вдруг лужайка, трава, чуть пожухлая, кустарник стоит, зеленеет среди раскалённого камня. Посмотришь и начинаешь верить в необыкновенную силу живого.

Эвальд за всё время знакомства никогда не видел Соснина таким. Лицо подполковника словно разгладилось, исчезли резкие полоски морщин у рта, и оно стало мягче, добрее, светлым каким-то стало это лицо, светлым и молодым. И Эвальд на секунду поймал себя на мысли, что в общем-то они все ещё очень молодые, и он, и Соснин, и Куккер, и даже человек, из-за которого они не спят сегодня, — капитан Юхансен. Но молодости своей они так и не увидят. Их рано состарила ответственность и оружие, которое они взяли в руки.

А Соснин замолчал, и в комнате повисла тишина. И оба думали о чём-то своём, милом сердцу, и мысли уносились за стены этого кабинета, и были они наивны и просты.

— Ждём до двенадцати, — сказал Эвальд Куккеру.

Сегодня почему-то на улице зажгли фонари. Их было немного. Всего три. Фонари в этой части города не зажигали с сорок первого года. Они загорались медленно. Казалось, что электроток с трудом пробивает ржавое переплетение проводов, со скрежетом проламывается сквозь застарелые части патронов. Сквозь грязь и пыль, налипшую на разбитые стёкла, Эвальд увидел, как натужно засветилась тонкая спираль света, постепенно становясь всё ярче и ярче, и, наконец, фонарь загорелся мутновато-жёлтым светом.

— Н-да. — усмехнулся Куккер, — иллюминация. Но нам она вряд ли повредит.

— Как сказать, — Эвальд смотрел на кованый, когда-то, видимо, красивый фонарь, который раскачивал ветер, и только сейчас услышал натужный скрип ржавых фонарных петель.

До этого он не обращал на него внимания. Скрип был одним из компонентов ветреной ночи, с её темнотой, с непонятными звуками. Теперь фонарь вырвался из неё, стал жить самостоятельно, приобретая постепенно индивидуальные качества.

Сколько же будет тянуться эта ночь? И что даст она ему и его товарищам? Вернётся ли Инга? Вряд ли. Придёт ли к ней Крест? Возможно. Кто предупредил Ингу? Неужели Калле? Не верится. Нет. Он слишком заботится о своих мышцах. Для него ноги значительно важнее Инги. Нет, такой человек, как он, не захочет получить пулевую дырку в мускулистую, натренированную грудь. Он слишком любит себя. Пережив три режима, он остался нейтральным, равнодушным к тому, что происходит за стенами спортзала. Профессионал. Спорт ради спорта. Ничего, жизнь ещё ударит его. Потому что нет спорта ради спорта, так же, как нет искусства ради искусства. У человека должна быть нравственная позиция. Только тогда он может стать хорошим спортсменом, художником, даже сыщиком. Потому что только в борьбе обретается высшая красота духовности. А без неё человек мёртв.

— Товарищ капитан, — услышал он сдавленный голос Куккера, — что это, товарищ капитан?

Эвальд взглянул на окна квартиры Саан и почувствовал противную слабость в коленях. По стёклам мазнул тонкий луч карманного фонаря.

— Куккер, — выдохнул Эвальд, — где ваши люди? Вы что, не окружили дом.

— Люди стоят везде. Я…

— Сейчас не время выяснять — быстро в квартиру.

Эвальд выдернул пистолет, передёрнул затвор. Щелчок показался ему грохотом. Он выругался сквозь зубы длинно и замысловато, так ругался сержант Скрябин, служивший вместе с ним в особом отделе.

Вокруг послышались осторожные шаги: оперативники незаметно пробирались к дому.

— Усильте посты с той стороны, — тихо приказал Эвальд. — Неизвестно где здесь лаз. И открывайте дверь.

— Лестница, товарищ капитан, — прошептал кто-то за его спиной.

— Что?

— Лестница, можно поставить к окну.

— Только тихо.

— Есть.

Двое оперативников осторожно принесли лестницу и прислонили её как раз у окна второго этажа. Свет фонарика всё так же продолжал шарить по комнате.

— Открывайте дверь, Куккер, берите двоих — и в квартиру, одного человека оставьте мне.

— Товарищ капитан, лучше я, — тихо сказал Куккер.

— Потом, выполняйте. — Эвальд поставил ногу на перекладину.

Шаг!

Всё хорошо. Не скрипит. Тихо. Ты уж, пожалуйста, не скрипи. Подожди немного, лестница. Совсем немного подожди. Ещё шаг! Молодец. Правильно. Сырая. После дождя, видно. Ах, как хорошо, что дождь-то прошёл. А я ругал его.

И ещё шаг! Ладонь вспотела. Ручка пистолета ходит. Вот так грудью к ступенькам. Пистолет в левую руку. Ладонь вытри. А теперь пистолет возьми. Хорошо. И ещё один шаг.

Теперь голова на уровне окна. Теперь он уже мишень. Значит, думать нечего. Фуражку поглубже. Пусть козырёк лицо защитит. А вдруг рама открыта? Есть же бог на земле.

Рама поддалась тихо. Ну ещё немного. Ещё. Скрип резанул по нервам. Рывок. Выстрел. Посыпалось разбитое стекло. Поздно: он уже на полу. Выстрел. С грохотом падает дверь в комнату. А из темноты по двери. Трах! Трах! Трах! Вскрикнул кто-то. Коротко и страшно, прощаясь с жизнью. И снова. Трах! Трах! Ударили по лицу щепки.