Альберт Цессарский - Чекист Страница 12

— Иди. Без прощаний, пожалуйста. Сам никогда ко мне домой не заходи, я позову.

И ушла, не оглядываясь.

С тех пор они виделись раз-два в неделю. Теперь весь мир для Мити был окончательно заполнен ею.

Каждый день по дороге из гимназии он делал крюк, чтобы пройти мимо ее дома. Если Тая ждала его у окна, вечером они встречались.

Он стал хуже заниматься, не брал в руки мандолину. Бросил писать стихи. Леша, подозревая тайну, надулся и почти не разговаривал. Исчез и Тимоша, а вместе с ним заводские ребята. И в гимназии он держался в стороне от других, стал молчалив. Только жирный Малалеев иногда подмигивал ему масляными глазками и нехорошо ухмылялся, а как-то раз прямо шепнул, что видел его вечером с девушкой.

Дни, недели, месяцы проходили в каком-то угаре ожидания коротких встреч.

Миновало Рождество. Все новые возрасты призывались в армию, все больше безногих и безруких появлялось на улицах Бежицы. Русские армии отходили и отходили. Пали Варшава, Брест, Гродно...

В марте шестнадцатого года что-то опять случилось с Таей. Однажды пришли они к той самой иве, у которой все началось. Берег еще не освободился от снега. Но уже чернела вода и кое-где подтаявший снег с тихим шорохом оползал и тонул с легким всплеском. Тая, кутаясь в теплый платок, неподвижно стояла и слушала. Митя рассказывал ей, что вот окончит он гимназию, соберет немного денег и уедет куда-нибудь далеко... в Южную Америку! Там все время идут войны за освобождение. Он примкнет к народной армии, и Тая приедет к нему туда после победы. Он рассказывал с жаром, с убежденностью — ему самому казалось все возможным. В прошлый раз она очень обрадовалась этой идее и все спрашивала Митю со смехом, кто красивее: она или аргентинки. Но сейчас она даже не услышала его. И когда он растерянно замолчал, ни слова не говоря, повернулась и пошла назад. Возле своего дома остановилась, протяжно сказала:

— Вот и кончилась зима... Какие мы с тобой были дети всю эту зиму... И как это было хорошо...

Какая милая, какая тоненькая она в этом огромном теплом платке. Мог ли Митя понять тогда смысл ее слов! Ведь ему было так ясно: вот единственное, ради чего стоит жить, бороться, добиваться, — ее радость, ее счастливый смех, ее благодарность... Затих скрип ступенек крыльца, в кухне на миг вспыхнул и погас огонек, и наступила та мартовская чуткая тишина, когда кажется, все вокруг неподвижно — и деревья, и воздух, — и в то же время все неуловимо дышит, все шумит, не поймешь где: под землей ли, на земле, в небе ли... Митя долго стоял, полный светлой грусти и счастья.

Больше Тая не появлялась в окне, сколько бы раз он ни проходил мимо. Как-то, уже в середине мая, встретился ему Тимоша. Оба обрадовались, и обоим было неловко.

— Ну как ты?

— А ты?

Они помолчали, рассматривая друг друга. Митя вырос, возмужал, плечи развернулись, усы стали уже совсем густыми, требовали бритвы, и аккуратный боковой пробор говорил о том, что он теперь частенько стоит перед зеркалом.

А Тимоша ничуть не вырос, еще больше похудел — кожа на лице стала совсем прозрачной. Глаза глубже запали и блестели, как у больного.

Митя сделал огромное усилие над собой и почти безразлично спросил:

— Ну, а Тая что, опять в Москве?

— Нет, — потупился Тимоша. И, ковыряя носком тяжелого отцовского сапога землю, хмуро добавил: — Брось, не думай про нее, не стоит она этого.

Через несколько дней, задержавшись в классе после уроков, Малалеев подмигнул ему, поманил пальцем и, радостно блестя глазками, шепнул:

— Твоя-то, Хрусталочка, с полячком гуляет.

Митя побелел, глаза его угрожающе сузились. Малалеев отпрянул.

— Ты что? Можешь хоть сегодня проверить. Каждый вечер. На том самом местечке, где ты с ней вздыхал! Чтоб я пропал!

Митя с такой свирепостью пошел на него, что Малалеев бросился к двери, с перепугу стал толкать ее не в ту сторону.

— Пусти!

Митя яростно отшвырнул его и вышел. Он долго бродил по улицам Бежицы, не разбирая дороги. То останавливался перед грохочущим товарным составом и, не понимая, глядел на трясущиеся коробки, в которых простуженные голоса новобранцев тянули протяжные грустные песни. То неожиданно оказывался на середине черного деревянного моста через речку, и теплый ветер трепал его волосы, и он никак не мог сообразить, в какую сторону нужно идти.

Он не верил! Не верил жирному, грязному Малалееву. Не верил Тимоше, в чьих глазах видел презрение к сестре. Он не унизит ее и себя до того, чтобы подсматривать!..

Но когда стемнело, Митя уже стоял у заветного спуска к реке, у той самой тропиночки, которая стала его собственностью, его счастьем.

Ветер шумел в ветвях, и ничего, кроме этого шума, он не слышал. Но он почему-то твердо знал, что она здесь. Сделал несколько шагов в кромешной мгле среди кустов ивняка. И, привыкнув к темноте, вдруг увидел совсем рядом ее запрокинутое лицо с полуоткрытым ртом, услышал слова, которые она невнятно шептала:

— Коханка... Твоя коханка...

И еще увидел сидящего на стволе дерева мужчину. Он склонился над ней широкой спиной, широкими плечами, длинные волнистые волосы закрывали затылок, лежали на воротнике пальто. В мочке правого уха тускло поблескивала серьга. Негромко, со сдержанным смехом мужчина запел:

— Пшиехала маринарка...

И Тая засмеялась тем самым грудным, тихим смехом, от которого так недавно трепетало радостно все его существо.

Митя задохнулся, бросился назад, наткнулся на Малалеева, крикнул:

— Подсматриваешь, гадина! — и, отрывая от себя его руки, выскочил на дорогу.

А там внизу, возле ивы, наступила напряженная, ужасная тишина.

Мгновение Митя прислушивался, затем быстро побежал прочь.

Дома на крыльце встретила его маленькая Катя.

— А у нас опять обыск был. Яков Лукич говорил, кто-то к нам собирается приехать. И Тимоша к тебе приходил.

— Ну их всех к чертям!

Митя прошмыгнул в свою комнату, быстро разделся, лег, укрылся с головой.

Все в мире ужасно! Все подлецы, все предатели! Нет на свете верности, постоянства, доверия! Нет и не может быть счастья! Появился у него друг Петр, появилось дело, в которое он поверил. Все рассыпалось, все оказалось миражом. Поверил он в человеческое сердце. И это оказалось ложью. Как же дальше жить? Да и зачем жить?

К черту все! Ни во что не вмешиваться. На все наплевать. Пусть хоть конец света! Только бы заснуть поскорее!

Он забылся тяжелым сном без сновидений и не слышал, как ночью скрипнула дверь и кто-то окликнул мать, как раздался ее радостный возглас, шутливое ворчание отца, защебетали сестры, как потом ставили самовар и долго суетились и шумели в кухне.