Алексей Козлов - Джунгли Блефуску. Том 1. Великие мормонские трусы Страница 13

«Они проявляют то, что государство считает добродетелью в тайной надежде на воздаяние. Это крючок, благодаря которому государство грабит большинство. Другим побудителем к активности у него служит плётка, разная в разные времена!»

Как быстро закончился день!

Глава 10

Мужик с мешком

Когда я заходил на рынок, а делал я это довольно часто, всегда предо мной егозил потный, маленький мужичонка с грязным мешком на спине. Всегда он бежал впереди со своим латаным-перелатаным мешком, как заведённый, как будто подосланный ГПУ для внимания положению дел. Он тревожно оглядывался, хватал рукой за пустой мешок, как будто там лежали бочковые бриллианты, снимал его, долго и пристально вглядывался в тьму, а потом бросался назад, словно забыл на паперти половину бриллиантов. Запах от него был под стать запаху от иных организаций и в описаниях не нуждался. Похож на церковный, но с более тонкой и явно выраженной нотой мочи. Да, трагическая нота мочи в его запахе превалировала! Типок что надо! Я бы таких на Запад кучами с парашютами засылал, чтобы западные шпионы и принцессы сдыхали там от их вида ииспарений! Даешь мировую революцию!

Бранглийской королеве не мешало бы с таким познакомиться поближе!

Так как при всех шальных изменениях траектории, он постоянно оказывался на моём пути, он раздражал меня.

«Там, где царят случайные ничтожества, подброшенные на свои места прихотью судьбы, там нет ни великих идей, ни великих обретений!»

Но всё-таки лицезрение этого типа развлекало меня. Я задавался вопросом, откуда появляются такие типы и куда они потом пропадают?

Я задумывался над вопросом, в какой мере появление такого социального типа естественно в нынешних условиях, или это чистая случайность, причуда социума?

Тут надо бы отвлечься, чтобы рассказать кой-какую историю.

Это был знаменитый век, в который сначала звизгнулась правящая династия, и в который знатный большевик Иван Сестрёнкин объезжал чудовищную трофейную лошадь, доставшуюся ему после гибели хваброго белого венерала Тырина, столь много сделавшего для неблагодарного болгарского народа.

Добрый Сестрёнкин арестовал Тырина на острове Хлебном, и съел его от бескормицы и тоски.

Большевик Иван Сестрёнкин белых не любил, потому как белые затемняли новые возможности для надёжного продвижения в жизни простых рабочих людей, оттеняли таланты рабочих и глистян, а потому были повсеместно подлыми реакционерами и полным отпадным гипер-фуфлом! Они отжили свой социальный век и он, Сестрёнкин должен был, обязан был проводить их всех на верное историческое кладбище. Всех этих прохвессоров, аристократов, дворян! Всю эту талмудическую шушеру!

И вправду, когда он их проводил на кладбище, воздух и вправду надолго очистился и посвежел. Но потом, когда появилась новая красная прохвессура, а вместе с ней и красные дьяволята и дворяне, воздух снова неотвратимо провонял!

Особенным снобизмом блистал атаман Свирский, одноглазый гигант, наводивший ужас на северо-восток Блефуску, области, населённой мирными панажухеями и криспами, двумя народами, никогда не работавшими и только отменно любившими бильярд и шумную королевскую секу.

Ввиду опасности их главного занятия и гордого нрава, большинство из них были одноглазыми.

Атамана Свирского надо было во что бы то ни стало извести!

Посланные пионерские засады кроме плачущих защупанных пионерок ни к чему не привели, и от децких крестовых походов тоже пришлось перейти к настоящим.

Послали вагонетки с пьяными агитаторами, но Свирский только и делал, что ставил их к стене богадельни и расстреливал.

Тогда Сестрёнкин переоделся каликом и поехал сам.

Только так Свирский исчез, гдей-то закопав кодмизара Левина и половину золотого запаса Блефуску.

Сестрёнкин же с исчезновением врага оперился немного и надел на волосатое матросское голое тело цвета децкой негаданности китовую рубаху.

– На! – неласково сказала власть, тяжело расставаясь с подарком.

– Хвать! – только и смог сказать он, прижимая валенки к узкой груди. Или рубаху уж, не помню точно! А может, и то, и то!

В двадцатые годы с приходом шепелявого стиля в гору продвинулись «Гунькин Штраус и Быстрые Ластоногие Марсы», бежавшие как все джазмены из Кармании через Польшу и Китай. Название у группы было что надо! Первый сорт! Парадоксом было то, что почва, ушедшая из-под ног в Кармании, здесь под ноги не вернулась, или, лучше сказать, её попросту никогда не было!

Револьвер пришлось отложить, а потом и сдать рачительной власти.

Потом пошли годы полные аплодисфараонов и цветов. Он стал импресарио артистов и одновременно раз в неделю писал на них доносы в секретные органы.

А его жена порождала всё новых сыновей!

Потом была война, в которой он ведал выпуском деревянного мыла, и дохимичился с составами до того, что его самого чуть не расстреляли за саботаж и подделкуфальшивого мыла. Помогли Лемцы, разбомбившие тюрьму и убившие всех охранников. Большевик Сестрёнкин ударами ягодиц выбрался из-под обломков, и сжимая под мышкой два куска деревянного мыла и обгорелую справку полкового госпиталя, рванул в неизвестном направлении, уворачиваясь от бесконечных мин и снарядов.

Господь закрывал его плоть дивными дланями!

Конец войны застал его в рыболовецкой бригаде «Шторм».

Сын славного большевика Петя Сестрёнкин отучился в Нуске в военном училище имени Куры, и в должности адъюнкт-венерала владел полигоном, на котором стояла единственная уцелевшая чудовищная немецкая пушка, которая в отличие от больсцинства отечественных, до сих пор ловко стреляла в бога, душу и мать, что раз в год, подле Великих Победных Каникул, возобновлялось, вызывая вздох повсеместного великого уважения из уст партийных конференций, крутившихся на случай фотографии подглянцевым цевьём грандиозной пушки.

Здесь фотографировались все звёзды столичного бомонда, и даже стоял знаменитый виолончелист Растропович со смычком и каской.

Век закончился, пушку тайно продали в Швецию на металлолом, но там где раньше был полигон, теперь кроме гипермаркета «Астара» стояла новенькая почти трофейная «Мазда-Горгона» Сестрёнкиного нучека, Сеньки, гения порно-бизнеса, сутенёрства и ловкого игорного предпринимателя.

Идут же некоторые по жизни! Залюбуешься!

Он не дал в обиду нравы династии!

Как-то ловко вышло, что никто из Сестрёнкиных никогда в тюрьме не сидел, и это было так странно, что их втайне стали сторониться, как заговорённых. Даже во времена Иосифа Кровавого, когда казалось, не было семьи, чья жизнь не была бы испорчена, старшмй Сестрёнкин каким-то чудом избег потрав и просочился сквозь большевистские рогатки и силки.

И тут, когда казалось, всё наладилось, произошло в жизни Сестрёнкина какая-то несусветная шлажа. То ли доверился кому, то ли на женщине погорел, то ли ещё что, да только вдруг потерял он всё, и даже машину и крвартиру отдал, чтобы воротить долги, а сам сначала поселился в подвальчике на окраине города, где ему пробили голову, потому что он никогда не запирал своё новое бунгало, и с тех пор он жил в лесу на окраине и бегал передо мной по рынку со своим мешком, сын славных родителей!

Поняли к чему я тут притчую?

Так проходили колы времени в Божественном Блефуску.

Знаменитый политсоветник пердиздента Давида Ёжикова Шайз Гомнов пребывал в эйфории.

Он проехал, как ему казалось, победным маршем по Блефуску и хотя случайно на новой потрясающей машине лучшего автомобильного завода, который только что стал шевелиться, чуть не задавил команду футболистов, вышедшую встречать его на шоссе с мячами и шильдиками в руках, пробовал манную кашу в семи дюжинах децкыих садов, которые ему вменили посетить, в забытьи ловил раков в Туве.

Хорошего в его путешествии было много больше, чем скверного.

Образцовый семьянин, нечего сказать!

Однако подвиги, совершённые им в области культуры, были не столь велики, как при дегустации каш. Дегустация каш, дурацкий смех и всякая лажа выходила у него гораздо лучше вещей серьёзных! Собственно говоря, никакой культуры вокруг не было, и денег на неё он поклялся не тратить вовсе.

В большом Благословенногорске он увидел изваяние целующихся Станиславского и Немировича-Данченко. Поцеловались они взасос и надолго, что было отлито скульптором Топорым в пристойные бронзовые формы.

«Отчего они так похожи на ящериц?» – вопросил перзиден сам себя, удивлённый своему беззаконному счастью.

На самом деле скульптура изображала Станиславского, отчитывающего провинившегося Немировича. Вид у Немировича был при этом как у растеряйки Кочкина во время битвы при Альбукире. Что-то из «Незнайки на Луне»! Станиславский, хоть и никогда не был в нашем городе и даже в самых страшных снах того не желал, полюбился местной администрации, и увековечивался раз за разом, выползая то в виде названия железнодорожного тупика, то в виде аляповатого изваяния в скверике Работников Трампарка, то в виде сайта своего имени.