Геннадий Гусаченко - Покаяние Страница 24

Последнюю практику перед защитой диплома я вновь плавал на т\х «Григорий Орджоникидзе», сожалея о том недалёком времени, когда придётся расстаться с полюбившимся мне судном.

Пусть вас не коробит слово «плавал». Те, кто любит говорить: «Плавает дерьмо, а моряки ходят», лишь повторяют эту избитую поговорку, сами чаще всего видели море с берега, либо, рисуясь, выставляют себя этакими просоленными морскими волками. Откройте любую книгу с мемуарами известного флотоводца и вы найдёте в ней достаточно фраз типа: «Когда я плавал на крейсерах…». Именно, плавал, скажет истинный моряк, имея в виду работу, службу. Но нельзя сказать: «Мы уплыли в Токио». Или: «Завтра поплывём в промысловую путину». Правильно говорить: «Мы ходили в Йокогаму». «Мы уходим в путину на промысел». «Мы пойдём ловить сайру у Шикотана». «Я пойду на этом судне в Австралию с заходом в Сингапур». Так что, повторяю: я плавал матросом на «Орджоникидзе» и на этом судне ходил из Находки в Хакодате, из Йокогамы в Гонконг и другие порты.

И ещё несведущие люди часто называют гражданское судно кораблём, что тоже в корне неверно. Кораблём может называться лишь то плавсредство, на котором имеется вооружение и поднят военно–морской флаг. Любое другое — это судно.

В Сангарском проливе, кишащем лодками, застрахованные рыбацкие шхуны, старые калоши, норовили подставить свои борта, чтобы получить страховки за свои хламиды. Требовалось очень чётко выполнять команды капитана, чтобы избежать столкновения. После удачного прохода пролива капитан Шалва Григорьевич пожал мне руку со словами:

— Держи краба, моряк!

Да, в то лето я уверенно держал курс. И, надо полагать, неплохой рулевой из меня получился бы, но учёба в ДВГУ подошла к концу. Весной я получил диплом об окончании восточного отделения этого престижного учебного заведения. Несмотря на мою хорошую языковую подготовку, лучшие места при распределении на работу получили «блатные» — дети высокопоставленных особ. Они ушли в консульства, в КГБ, переводчиками–референтами на международную выставку «Экспо», в торгпредство. На практике мои однокашники, имевшие «волосатую руку», не плавали матросами, а толкались в японских театрах, в синтоистских и буддийских храмах, в музеях и библиотеках, в торговых представительствах. Виктора Совастеева, как самого прилежного, оставили в университете преподавать на японской кафедре. Вовка Глущенко ушёл в турагенство.

Меня направили в Дальневосточный научный центр младшим научным сотрудником ворошить на пыльных полках подшивки японских газет и журналов, потрёпанных книг и брошюр, заниматься их переводами за грошовую зарплату, без какой–либо надежды на получение квартиры.

Возможно, я написал бы несколько научных статей и даже защитил бы кандидатскую диссертацию на их основе, перебиваясь с хлеба на квас в комнатушке общежития ДВНЦ. Возможно… Но не о такой стезе я мечтал, дённо и нощно заучивая десятки «кандзи» — иероглифов, слов и выражений. И мог ли я после ходовой рубки лайнера, с которой видел необъятный простор, сидеть в библиотечном складе, рыться в словарях и справочниках? Что мог видеть я там, глядя на мир через замочную скважину?

Судить о сложных и глубоких научных проблемах, событиях и явлениях жизни, исходя только из своих собственных ограниченных представлений о мире то же самое, что смотреть на безграничное небо сквозь игольное ушко. Японцы на этот счёт говорят так: «Ёси–но дзуй–кара тэн нодзоку» — «Смотреть на небо через трубку тростника».

Но лучше всего положение младшего научного сотрудника, сидящего в книжном подвале ДВНЦ, определяла японская пословица: «И-но нака–но каэру тайкай-о сирадзу» — «Сидящая внутри колодца лягушка не знает о большом море».

Я не захотел сравниться с лягушкой, сидящей в колодце, и снова ушёл в море. На этот раз электриком китобойного судна «Робкий» флотилии «Слава», о которой в советское время был снят замечательный фильм–оперетта «Белая акация». Я мечтал быть похожим на альбатроса, и стоя на верхушке мачты, раскинуть руки–крылья и парить над пенными волнами, лететь навстречу штормовой буре. Неодолимая с детства страсть вновь гнала меня искать приключения на свою беспокойную голову.

Тетрадь шестая. Китобойная одиссея

«Вот почему мы объявляем кита как вид бессмертным, сколь уязвим бы он ни был как отдельная особь. Он плавал по морям задолго до того, как материки прорезались над водою; он плавал когда–то там, где теперь находятся Тюильри, Виндзорский замок и Кремль. Во время потопа он презрел Ноев ковчег, и если когда–либо мир, словно Нидерланды, снова зальёт вода, чтобы переморить в нём всех крыс, вечный кит всё равно уцелеет и, взгромоздившись на самый высокий гребень экваториальной волны, выбросит свой пенящийся вызов прямо к небесам».

Герман Мелвилл. "Моби Дик, или Белый Кит"

По Пасолу и Ваху

2 июля. Понедельник.

05.15. Комары, дождливая морось извели меня. Ночь показалась нескончаемо долгой. Беспрестанно смотрел на часы, ожидая рассвета, но стрелки не спешили бежать по циферблату. Лишь немного забрезжила на востоке лилово–розовая полоска, высветив поверхность реки, как терпению моему тотчас пришёл конец. Отвязался от затонувшего у берега отжившего своё тополя и, поёживаясь от утренней прохлады, оттолкнулся от него веслом. Воздух сырой, влагой пропитаны кусты тальника, шиповника, трава на кочках, набухшая одежда, доски настила. Кутаюсь в дождевик, шевелиться не хочется, но желание поскорее убраться с этого гиблого места, заставляет подналечь на вёсла.

12.30. Солнце так и не пробилось сквозь пелену однообразно–серых облаков. Мутная акварель неба не располагает к плаванию. Вижу на берегу старый проржавевший буксир, крытый досками, приспособленный рыбаками и охотниками под зимовьё. Ни минуты не раздумывая, решаю подойти к нему, переждать непогоду под его неказистым навесом. И вовремя: дождь припустил сильнее, и скоро с крыши моего прибежища потекли ручьи. А внутри железного корпуса бывшего речного труженика сухо. Здесь оказались и дрова. Я быстро растопил печку–буржуйку и радости моей не было предела. Натянул шнур и развесил для просушки одежду. Сварил суп, кашу и черничный кисель. Постирал носки. Вымыл голову горячей водой. В кубрике буксира оказались просторные нары, застеленные соломой. После обеда, закончив дела, я с огромным удовольствием растянулся на жёсткой постели, укрывшись спальным мешком. После бессонной ночи у топляка, отдых в тепле и на сухих досках показался мне блаженством. Убаюканный свистящим ветром и дверью буксира, стонавшей на петлях, я быстро заснул и спал так сладко и крепко, как не спят в пятизвёздочном отеле.