Нил Никандров - Глоток дождя Страница 6

Капитан набрал номер внутреннего телефона, попросил привести посетителя. Черняк вслед за Юзиным скрылся в «хоромине», чуть отодвинул занавеску.

Гайнц вошел за переводчиком и, получив приглашение сесть, прочно устроился напротив капитана — открытое лицо, натруженные руки, крепко сбитое тело привычного к физическому труду человека — все вызывало доверие к нему.

— Слышал о вас, герр Гайнц. Рад возможности поблагодарить лично за спасение союзника. Восхищен вашей смелостью, тем, что вы твердо отстаивали свои убеждения в любые, даже неудобные времена.

— Дать ночлег гонимому — не геройство. Я искупаю вину нации. Теперь надо позаботиться о другом — о том, чем заняты вы. Пора дать покой этой земле.

— Вы верно понимаете наши цели, герр Гайнц. У нас нет иных стремлений.

— Я должен помочь вам, — убежденно сказал обходчик. — Я не слеп, как многие мои соотечественники. Я понимаю опасность коричневой чумы, засевшей в лесах. Обычно стараются продлить жизнь обреченному. Агонию нацистов необходимо ускорить.

— Мы примем любую помощь. Но я хочу предупредить — это опасно.

— Я знаю. Но почему люди должны страдать от фанатизма фашистов? Воду мутят эсесманы и нацистские бонзы. Им не надоела игра в войну!

Обходчик неожиданно замолчал, перевел дыхание.

— Простите, много приходится молчать. По дороге к вам я думал о том, что скажу здесь. Знайте, я — немец, но я не люблю войну. Она до сих пор стучится в мои двери в обличье побирающихся инвалидов и других несчастных. На прошлой неделе заглядывали солдаты, обычные пехотинцы, шедшие на родину — в Мекленбург. Я угостил их молоком, дал хлеба. О таких ничего не скажу. Это жертвы. Те, которых я ненавижу, заходили ко мне вчера — утром.

Сколько их было?

— Четверо. Один высокий, с выпуклыми птичьими глазами, увешанный оружием — отдавал команды. Второй — в старой соломенной шляпе, похоже крестьянин — тыкал мне в грудь автоматом и все глядел, к чему бы придраться. Третий — пухлый и юркий — как женщина, от него пахло духами. И еще один совсем молодой, наверное, недавний гимназист, его окликнули Мареком. Они отобрали у меня всю еду. Сказали: это плата за то, что мы защищаем тебя от коммунистов.

— Видели их раньше?

— Слышал о них. Жаловались люди. Сегодня, по пути в город, вновь встретил «лесных»: Марека и мужчину, которого я прежде не видел. Назвать его приметы затрудняюсь — слишком велико было расстояние между нами. К счастью, они не заметили меня, очень торопились.

Диалог сделался отрывистым, напряженным. Грошева заинтересовали последние слова Гайнца, и капитан дотошно выяснял подробности: время встречи с бандитами, их предполагаемый маршрут, детали одежды и поведения. Гайнц уверенно отвечал и, если в чем-то не был уверен, прямо говорил об этом. Капитан был доволен: он проверял обходчика, и быстрые ответы подтверждали — Гайнц искренен. Андрей вспомнил, каким был прежний Грошев: учитель умел прощать и простодушно верить выдумкам провинившихся школьников. Теперь иначе. Проверять и перепроверять — это аксиома оперативной работы.

Обходчик ушел. Из окна Черняк и Грошев видели, как мимо пышного подъезда с бетонными глуповато-устрашающими сфинксами неторопливо прошел Гайнц. В поношенных брюках, форменном кителе с выдранным позументом, неожиданно маленький сверху, он казался Андрею трогательным и самоотверженным чудаком.

— Он не фальшивил, потому что не заискивал, — раздумчиво проговорил Грошев. — Он обладает чрезвычайно редким для нынешних немцев качеством — самостоятельностью.

Капитан советовался с Андреем, как с коллегой. Вроде бы ни одной отчуждающей нотки. Но почему кажется, что они есть? Впрочем, пока Андрей и сам не знает, нужны ли ему сейчас когда-то столь необходимые живые беседы с учителем, те летучие душевные озарения, когда собеседник открывался светлейшими сторонами натуры. Да, так и было: поставлены перед Андреем и Аркадием чашки с чаем, раскрыты страницы только что прочитанной книги, набирает разгон спор. Говорит брат, тихо и настойчиво, упорно отстаивая свои мысли, не соглашается с ним Андрей, вторгается в дискуссию Иван Николаевич, исподволь, без самоуверенного всезнайства вершит свой основательный суд. Смешно они выглядели, но спорили всерьез, до утренних петухов. Лишь тогда Иван Николаевич многозначительно поднимал палец: «Слышите? Надо соблюдать регламент...»

Грошев прервал его размышления:

— Пора в каптерку...

Они прошли по отзванивающему вечерней пустотой коридору. В бывшей учебной подсобке, где сохранились еще схемы артиллерийских механизмов, на столах была разложена одежда.

— Ищите подходящее.

Андрей набросил на плечи брезентовую куртку-штормовку. Коричневато-зеленой раскраской она напоминала кожу ящерицы.

— На случай ненастья лучше не надо. А этот свитер для ночевок: комфорта не будет.

Юзин по тем же соображениям взял ватник.

— Сапоги оставлю свои — разношенные, привык, — бросил он. — А тебе, Андрей, эти скороходы не подойдут?

Леонтий Петрович подал тяжелые ботинки на гвоздястой подошве. На шерстяном носке ботинки сидели как влитые.

С полчаса они старательно вытряхивали из отобранных вещей клочки бумажек, спички, свалявшийся мусор. Смотрели нет ли прорех, где можно обнаружить что-нибудь неожиданное. Гибкими пальцами Юзин прощупал швы ватника.

— Что-то есть, — удивился он.

Взял нож, подпорол подкладку. На ладонь выкатилась медалька со свастикой.

— Откуда ватник?

— Все случайное. Собирал наш завхоз Саввич.

— Лады. Пусть возвращается на место небольшим довеском к легенде.

— Нательное белье берите только застиранное. Мелочи — по выбору, но зажигалки, ножи, ложки — в обязательном порядке. Деньги. Они должны быть у контрабандистов — получите в разной валюте — советской, злотых, оккупационных марках. Из оружия рекомендую парабеллумы, — советовал Грошев. — Курево, Леонтий Петрович, бери любое. Пути добывания курева неисповедимы...

Еще с полчаса пристреливали пистолеты в подвальном коридоре. Оглушительно лопались выстрелы, металось по закоулкам эхо, пули расплющивались о бетон и с пронзительным визгом рикошетировали.

Затем Грошев объявил личное время, и Андрей тут же попал в плен к Митрохину.

— Заходи-заходи, — распахнул Миша дверь своего кабинета. — Живой человек за целый вечер, слава богу. Знаешь, ехал сюда, думал — наимельчайшую малость буду записывать, составлять конспект эпохи для потомства. Куда там. У меня здесь одни рапорты, постановления, заключения, протоколы. Дневник сгинул за грудой дел, а угрызения совести перед потомками остались. Потерян верный шанс войти в историю. Ведь контрразведчиков-мемуаристов раз-два и обчелся. Приходится развивать устный чекистский юмор.