Дмитрий Романов - Из варяг в греки. Набег первый Страница 8

Отец сначала противился такому расходу сил, потом от пригожих звуков повеселел и разрешил сыну мастерить всё, что тот пожелает. Стал Варуша известным мастером в свои семнадцать, инструмент на торжище возил в Чернигов и дальше.

На торгу как-то нашёл на него купец из далёкой Македонии, из царства Болгарского. Тот подивился тонкому ремеслу, которого у диких лесовиков не ожидал, и позвал Варушу с собой.

– Поедем! Арабы, италийцы, галлы – учись у кого захочешь. Будешь в своём деле первым, тюркам на зависть, готам на зло.

Кузнец согласился, не мешкая. Отец повздыхал, что без помощника остаётся, но уж коли князь велел… Да и многие в те года отправлялись в Византию учиться.

– Пора и нашему Варуше у болгар ума набраться.

Варун никогда никому не рассказывал, что было с ним в Македонских землях, а только через три года вернулся он оттуда уже таким мрачным, каким видел его Любор сейчас, хотя минуло с его возвращения долгих двадцать пять лет. Говорили, это роскошь иноземная сделала его таким.

Пожив среди мраморных дворцов в вечно пышных цветах, где земля родит сама без усилий человека, а из-под тучных стад катятся головы сыра и реки молока, где радуга птичьих крыл в душистых эвкалиптах, где на серебре – коего славяне не знали почти – едят виноград и красну рыбу, где на солнце сияет позолота, а зернистая чернь веет лунным светом, где за стеклянными эмалями живые лики святых писаны кораллом и пурпуром, а на мечах и копьях вместо крови рдеют рубины и карбункулы… познав то, разучился Варун радоваться простоте льняных скатертей родного Полесья.

Стоян, только начавший княжить в то время, дабы развеять мрачность кузнеца, разрешил ему участие в набегах на соседние земли. Обычаем же полагалось рудяных дел мастеров от смерти или увечий охранять, не допуская до сражений. Иначе кто будет ковать на всю дружину? Но знал молодой князь, ничто не снимает тоску и думу так легко, как хорошая драка. А в те годы поляне часто приходили по Днепру, выискивая земли под хлеб. Ими-то и стяжал себе первую славу Стоян, надолго отпугнув непрошенных гостей. И Варун ходил с ним, орудовал палицей, окованной в голубую сталь, пытаясь треском черепов и воплями раненного врага заглушить струны Македонских арф.

В боях Варун огрубел, оставил звонкую музыку, зато ковал отменную кольчугу. Очарование иноземным добром сменилось завистью, а на почве той развилась и ненависть. Он и на грека Филиппа поглядывал теперь гневно, ища в нём ответчика за свою гадкую жизнь. Одним присутствием своим тот напоминал ему о роскоши христианской империи.

Но гадкой жизнь стала казаться ему не так давно. Жена родила ему сына и дочь, и Варун, постигнув радость отцовства, казалось, начал оживать. Так перебитый молнией дуб может десяток лет простоять сухим, но однажды весна вдруг тронет его зеленью.

Однако радость была недолгой, и шестнадцатилетнего сына, наречённого отцом судьбоносным именем Лесобор, на охоте изорвал медведь. О том Варун узнал через много дней, когда в лесу среди костей нашли кольцо, выкованное его руками. Подарок-оберег сыну. Долго пил безутешный отец хмельной мёд и крепкое пиво, долго горевал. Но цвела у его колен дочка Полеля, последняя отрада отца. Теперь и её не стало, унесли невесть куда древлянские людоеды. На сей раз Варун не горевал так много и даже сам испугался в себе такой перемене – неужели может жильный плотский человек стать камнем? Вот и одноглазый жрец Везнич, глядя на Варуна, заключил, что потух в нём зелёный огонь, который боги развели во всём растущем и дышащем. Мирская тягота погубила его.

Теперь же Варун, словно снова оживая, повадился хаживать в терем. Оставляя забитую безмолвную жену за вечным трудом – кузня и дом несли много хлопот – он шёл к Янке, приносил ей тёплые ещё с наковальни серьги, витые тяжёлые гривны на шею, и радость и загляденье всего рода славянского – ажурные височные кольца. В самом Киеве таких не сыскать было – точно огонь, заключённый в неподвижное серебро.

Просил пойти к нему, неумело и рублено выходили слова, в которых даже нежность звучала приказом. Янка только отмалчивалась, а украшений не трогала. Зато прочая теремная баба так и вилась вокруг неё теперь. Её больше не боялись, как дикую людоедку, но видели в ней объект обожания знатного жениха.

И всё бы могло сложиться у Варуна, никто бы не спросил пленницу о её желании, если бы не забитая и тихая жена кузнеца, Заслава. Стоянова младшая сестра, которую князь любил паче всех, особенно по смерти их матери.

Выдавая замуж, просил её с любой просьбой и мольбой сразу к нему. Вот и теперь, как появилась древлянка, как заметила Заслава мужнюю до ней охоту, так и пришла к Стояну.

– Братец-удалец, любый мой князь, вижу я, откуда беда идёт в наш с мужем дом.

– А ну что ещё такое Варун выдумал? – заволновался князь.

– Деток не стало, так он и меня разлюбил… да и любил разве когда? Но вот пленница-то ему и совсем ум извела. Всё ходит к ней. А если возьмёт её к нам, то сживёт меня со свету, помехой ему буду. Да и сама не перенесу делить свой дом с людоедкой!

И принялась горько плакать. Стоян обнял её, погладил по редким волосам с проседью и заверил, что запретит Варуну брать древлянку себе в жёны.

Так однажды, возвращаясь от молчащей Янки к себе, сшибая в досаде ногами камни, Варун повстречал князя у самого своего дома. Стоян вывел Заславу, и перед ней запретил кузнецу покушаться на девицу, объявив её своей наложницей. И жену бить тоже запретил. Варун почесал затылок, помялся с ноги на ногу, да махнул рукой – а гори но всё Святовитовым конём!

***

Месяц ревун уходил в красные хоромы рощ и дубрав, на свежем ветре нёс прелые запахи усталой земли. Урожай был собран, озимая рожь посеяна, и пашни дышали вольной грудью. Из этой груди и людям в сердца изливался покой, сознание полноты их дела, снятого хлеба, тяжёлых коробов репы и лука. И под белым, самым ярким в году солнцем, на столы ставились кувшины пенного пива и щедрые ломти мяса – месяц ревун был так же и месяцем охоты.

Предки потому и нарекли его так – ревун, что леса то дальше, то ближе оглашались оленьим рёвом. Истощённые, возбуждённые олени долгое время не могут ни есть, ни спать, а только ищут олениху и денно и нощно сцепляются рогами в бою. Вот он закидывает голову, вытягивает шею, и под золотые кроны летит хриплый протяжный рёв. Низкий и глубокий, как треск поверженного дуба-великана.

– Как призыв самого Перуна! – заметил Любор.

Он вышагивал гордо бок о бок с Янкой. Они гуляли по лесу, и предлогом тому была охота, Любор даже лук с собой взял, но зверьё совершенно его не интересовало.

– Чего ж они так рычат? – спросила Янка.

– Подруг зовут. Горазд говорит, сейчас их бить всё равно, что грибы собирать.

– Вот как? Всё, как у нас. Полюбил – глаза закрыл.

При этом Янка окунула Любора в свои зелёные омуты, и пока тот захлёбывался, боднула его боком. Он побежал за ней, а она, смеясь, скрылась в ракитнике. Зелёные глаза мерцали в красной листве, дразня, вызывая, и Любор хотел зареветь, как тот олень.

Он догнал её, прижал к берёзе.

– Ты чего? – она казалась теперь беспомощной и хрупкой.

– Томишь ты меня.

– Вот и не думала.

Лёгкое тело вынырнуло из кольца его рук, и снова он стоял один, слушая смех.

Янка по осени стала часто покидать терем – работы бабам было мало, Варун караулить перестал, а князю она была не нужна. К реке больше не ходила, но часто глядела на закат, туда, где был её дом. Те, с кем она отправилась в поход, давно уже были в Киеве, а ей туда путь был закрыт. Но вот дом её был не так далеко.

Тоску по дому развеивал Любор, хорошенький и белокурый парень, очевидно, накрепко в неё влюблённый. С чего она взяла? – да просто рядом с ней он терялся, спотыкался, ронял стрелы, хмурился, и румянец в белой молодой бороде был особенно ярок.

Она позволяла брать себя на охоту.

– Скучаешь по дому? – спросил он.

– Да. И я должна вернуться.

– Ты же знаешь, что этого нельзя.

– Знаю…

– А что там, дома-то? – он откашлялся, – Жених?

– А, может, и жених.

Любор схватил её за руку.

– Говори, как есть, сватаная ты?

Она выдернула руку.

– Ишь чего ему!

– Хоть скажи, – он остановился, – Чистая ты? Девка?

Янка спрятала улыбку за оскалом и, не успел он моргнуть, сбила его с ног.

– Ты мне ещё за тот бой должен! – огрызнулась она, уходя.

И, уходя, качала бёдрами.

Её шаги растаяли, осенний лес был тих. Любор поднялся с земли и огляделся – вдруг кто видел. Опасения оправдались, на прогалине стоял человек и глядел в его сторону. Высокий, широкоплечий, но худой, с длинной белой бородёнкой в чёрном колпаке. Это был грек.

– Чего тебе, чёрный? – со стыдливой обидой крикнул Любор.

Монах, словно это был приказ, смиренно поклонился и пошёл к нему. А, подошед, перекрестился и перекрестил Любора, а тот отмахнулся, как от комара.