Максимы - Франсуа VI де Ларошфуко Страница 11

оставить славное имя, уверенность в избавлении от жизненных невзгод и прихотей фортуны – лекарства, отказываться от которых не надо. Однако не следует считать, что они всесильны. Они нас ободряют, как на войне вид обычной ограды нередко ободряет тех, кому надо подобраться к месту, откуда ведется огонь. Издали кажется, что за ней можно будет укрыться; но вблизи оказывается, что от нее мало толку. Не стоит льстить себе надеждой, что вблизи смерть будет иметь тот же вид, что издалека, и что наши чувства, имя которым – слабость, довольно закалены, чтобы выдержать это самое жестокое из всех испытаний. К тому же, лишь плохо понимая принцип действия себялюбия, можно рассчитывать, что оно нам поможет считать пустяком то, что непременно должно его уничтожить; что же касается разума, в котором мы полагаем найти опору, то у него не хватит сил, чтобы внушить нам желаемое. Напротив, чаще всего нас предает именно он, и вместо того, чтобы исполнить нас презрением к смерти, лишь обнажает весь ее грозный ужас. Единственная услуга, которую он может оказать, – посоветовать отвести взор и приковать его к чему-то постороннему. Катон и Брут избрали для этого предметы возвышенные. А вот один лакей, которого казнили не так давно, удовольствовался тем, что начал плясать прямо на эшафоте, где его должны были колесовать. Побуждения у них были различными, однако результат оказался одним. Ибо сколь ни было бы велико расстояние меж великими людьми и обычным людом, известно множество случаев, когда и те и другие одинаково принимали смерть; с той неизменной разницей, что когда презрение к смерти выказывают великие, их ослепляет жажда славы; что же касается простолюдинов, то у них это – следствие ограниченности ума, в силу чего они не осознают, сколь велико их несчастье, и могут думать о постороннем.

Максимы, исключенные автором из первых изданий

1

Себялюбие – любовь к себе или во имя себя; оно заставляет людей поклоняться самим себе и, если фортуна тому способствует, тиранить окружающих; помимо себя, оно ни в чем не имеет успокоения, припадая к вещам посторонним, как пчела к цветам, лишь затем, чтобы извлечь из них то, что ему потребно. Нет ничего неистовей его желаний, потаенней его намерений, сноровистей его образа действий; его гибкость невообразима, способность к превращениям затмевает любые метаморфозы, а утонченность – химические соединения. Глубину его бездн не измерить, их мрак не пронзить. Там оно укрыто даже от самых проницательных глаз, незаметно обращаясь то в одну, то в другую сторону. Там оно нередко самому себе неприметно; там оно зачинает, вскармливает и взращивает, само того не ведая, целый рой привязанностей и неприязней, иные из которых столь чудовищны, что, когда они являются на свет, оно само не может или не решается их признать. Из тьмы, его скрывающей, образуются его нелепые представления о себе; от нее проистекают все его ошибочные, невежественные, тупые и вздорные взгляды на собственный счет; из-за нее оно полагает, что его чувства умерли, когда они всего лишь дремлют, или, решив отдохнуть, воображает, что более не пошевелится, или, пресытившись, внушает себе, что утратило вкус к желаниям. Но эта непроницаемая мгла, которая скрывает его от самого себя, не мешает ему видеть то, что находится за ее пределами; этим оно схоже с оком, которое способно видеть все вокруг, а к себе слепо. В касающихся его существенных интересах и важных делах, которым оно отдается целиком, всей неистовой силой желаний, оно все видит, чувствует, слышит, воображает, подозревает, во все проникает и все угадывает; так что невольно начинаешь думать, что каждая из его страстей наделена собственной магической способностью. Нет ничего глубже и сильней его привязанностей, и ему не удалось бы с ними расстаться, даже если бы ему угрожали самые ужасные несчастья. Но порой оно быстро и почти без усилий совершает то, чего не могло от себя добиться на протяжении многих лет; правдоподобно будет предположить, что оно само разжигает свои желания куда больше, нежели красота или достоинства того, чем оно жаждет обладать; что ценность и притягательность желаемому придает его собственный вкус; что оно гоняется лишь за собой и, преследуя то, что ему по нраву, следует лишь собственной прихоти. Все в нем противоречиво: оно разом покорно и властно, искренне и притворно, милосердно и жестоко, отважно и робко. Его склонности столь же многообразны, как многообразен его нрав, заставляющий его стремиться то к славе, то к богатству, то к наслаждениям; эти склонности меняются вместе с летами, положением и опытом; однако много их или мало – ему все равно, ибо при желании и по необходимости оно может делить себя между несколькими или всецело предаваться одной. Оно непостоянно: помимо перемен, вызванных посторонними причинами, их бесконечный рой подспудно плодится в нем самом; ему свойственно непостоянство непостоянства, легкомыслия, любви, моды, утомления и отвращения; оно прихотливо: порой с невероятным пылом и усердием добивается того, что ему не пойдет впрок, а иногда и того, что для него – прямой вред, лишь бы удовлетворить свой каприз. Оно имеет свои странности: прилежно предается пустейшим занятиям, находит удовольствие в зауряднейших делах и не умеряет гордыни даже в самых постыдных. Оно присуще всем возрастам и сословиям; оно живет повсюду, питаясь всем и ничем; приноравливаясь к тому, что есть, и к тому, чего нет; оно проникает даже в ряды тех, кто ведет с ним бой, и исполняется их намерениями; что поразительно, с ними оно испытывает к себе ненависть, желает себе погибели и даже трудится над собственным уничтожением. Иными словами, у него одна забота – быть, а быть оно готово хоть собственным врагом. Поэтому не следует удивляться, что временами оно содружествует с самой суровой строгостью и так отважно с ней объединяется во имя собственного изничтожения, ибо развоплощаясь в одном месте, оно утверждается в другом; может показаться, что оно отреклось от желаний, на самом же деле – временно их ограничило или просто поменяло; и даже когда оно повержено и вроде бы побеждено, оно торжествует в собственном поражении. Таков портрет себялюбия, чье существование являет собой одно огромное и длительное треволнение; море – вот верный его образ, постоянные приливы и отливы волн – вот точная картина бурной неразберихи мыслей и вечных порывов себялюбия.

2

Все наши страсти – всего лишь различные степени жара или холода нашей крови.

3

Умеренность в удаче – боязнь позора из-за собственной несдержанности или же страх потерять