Сталин шутит. Лучшее и новое - Арсений Александрович Замостьянов Страница 24

Сталин смотрел представление в Большом театре. В антракте ему показали альбом с декорациями старейшего и талантливейшего театрального художника Федора Федоровича Федоровского к будущему спектаклю. Сталин сосредоточенно листал альбом и молчал. Директор осторожно спросил, каково его мнение об этих декорациях? Сталин ответил:

– Если я скажу, что хорошее, вы сделаете из этого всеобщую, генеральную установку. Если я скажу, что плохое, вы выгоните товарища Федоровского из театра. Поэтому не буду ничего говорить. Работайте. Творите. Создавайте.

Грузинский актер Михаил Геловани, не раз воплощавший Сталина в кино, попросил, для того чтобы лучше вжиться в роль прототипа, поселить его на даче в Абхазии у озера Рица. Сталин прокомментировал:

– Почему вживаться в мой образ надо, живя на даче, где я был в отпуске? Не лучше ли начать с Туруханского края, где я был в ссылке?

Андрей Андреевич Громыко – политик, который не нуждается в представлениях – вспоминал, как после одного из выступлений на кремлёвском концерте выдающегося тенора Ивана Козловского члены Политбюро стали громко выражать пожелание, чтобы он спел еще песню. Каждый наперебой предлагал и просил о своем. Вмешался Сталин, с показной строгостью требуя, чтобы перестали покушаться на свободу творческого самовыражения певца.

«Сталин спокойно, но во всеуслышание сказал: зачем нажимать на товарища Козловского? Пусть он исполнит то, что сам желает. А желает он исполнить арию Ленского из оперы Чайковского «Евгений Онегин». Все дружно засмеялись, в том числе и Козловский. Он сразу же спел арию Ленского. Сталинский юмор все воспринимали с удовольствием».

Громыко в свойственном ему обстоятельном стиле дал такую оценку Сталину: Что бросалось в глаза при первом взгляде на Сталина? Где бы ни доводилось его видеть, прежде всего обращало на себя внимание, что он человек мысли. Я никогда не замечал, чтобы сказанное им не выражало его определённого отношения к обсуждаемому вопросу. Вводных слов, длинных предложений или ничего не выражающих заявлений он не любил. Его тяготило, если кто-либо говорил многословно и было невозможно уловить мысль, понять, чего же человек хочет. В то же время Сталин мог терпимо, более того, снисходительно относиться к людям, которые из-за своего уровня развития испытывали трудности в том, чтобы чётко сформулировать мысль…

Речам Сталина была присуща своеобразная манера. Он брал точностью в формулировании мыслей и, главное, нестандартностью мышления.

Что касается зарубежных деятелей, то следует добавить, что Сталин их не особенно баловал своим вниманием. Уже только поэтому увидеть и услышать Сталина считалось у них крупным событием…

Очень часто на заседаниях с небольшим числом участников, на которых часто присутствовали также товарищи, вызванные на доклад, Сталин медленно расхаживал по кабинету…

Обращало на себя внимание то, что Сталин не носил с собой никогда никаких папок с бумагами. Так он появлялся на заседаниях, на любых совещаниях, которые проводил. Так приходил он на международные встречи – в ходе конференций в Тегеране, Ялте и Потсдаме.

Приходил он на совещания или на заседания международных конференций подготовленным. Когда делегация вместе с ним шла на заседание, то всегда знала, о чём он будет говорить. От Советского Союза почти всегда выступал только он». Важно, что Андрей Андреевич написал это в годы Перестройки, когда Сталины было принято проклинать.

Сталин смотрел премьеру оперы композитора Ивана Дзержинского «Поднятая целина». После просмотра он пригласил в аванложу композитора и дирижера Самуила Самосуда. «Как вы относитесь к классике?» – спросил вождь композитора. «Критически!» – без колебаний ответил тот, тогда еще студент консерватории. «Вот что, товарищ Дзержинский, рекомендую вам закупить все партии композиторов-классиков, спать на них, одеваться ими и учиться у них», – мягко посоветовал Сталин. А Самосуду так же спокойно сказал: «Большой театр – святая сцена классического искусства, а не сцена портянок и навоза».

А вот как вспоминал об этом сам Дзержинский:

«Я был прикован исключительно к этой ложе и старался в сумерках зрительного зала уловить на лицах Сталина и Молотова какое-то выражение одобрения или порицания. Конечно, это было очень трудно, но мне казалось в разных местах-может быть, мне это моя фантазия подсказывала, – что я вижу выражение то одобрения, то Порицания на лицах, вижу впечатление от спектакля.

Должен сказать, что присутствие таких зрителей страшно наэлектризовало актеров. Такого спектакля я не видел в театре ни разу: каждый делал чудеса в смысле выразительности исполнения.

После одной из самых эффектных сцен в картине-развал фронта-публика устроила авторам спектакля овацию. Мы вышли на сцену, и самый первый взгляд наш, конечно, был в ту ложу. И мы, к нашему счастью, увидели, что товарищи Сталин и Молотов стоят и вместе со всеми зрителями аплодируют нам. Мы почувствовали большое, огромное удовлетворение: наши творческие труды увенчались успехом, и Сталин, Сталин аплодирует нам!

Сильно возбужденные, мы собрались за кулисами. Обсуждали впечатления, обменивались мнениями. И вдруг подошел кто-то и попросил Самосуда зайти в ложу. Все мы страшно разволновались, так как ждали с минуты на минуту уже непосредственных впечатлений, которые принесет Самосуд.

Через несколько минут пригласили и меня. Я прошел в ложу и впервые в жизни встретился с товарищами Сталиным и Молотовым. Шел я, не чуя ног. Просто, я бы сказал, здорово перетрусил, как в таких случаях бывает. Как говорить, как держаться, что делать – промелькнули все эти мысли. Но путь был короткий, и я так ничего и не решил.

И вот, когда Сталин и Молотов поздоровались со мною, эти размышления у меня разом отпали. Все было настолько просто, естественно и приветливо, что у меня всякого рода волнения исчезли, и я просто стал отвечать на вопросы, которые мне задавали.

Первый вопрос, который мне задал Иосиф Виссарионович: нравится ли мне моя опера? Так, полушутя. Я сказал, что да, действительно мне очень нравится моя опера.

Тогда товарищ Сталин спросил в том же шутливом тоне: что же, я так и