Валентин Николаев - Собрание сочинений в двух томах. Том II Страница 13

А ближайшие мои родственники были развеяны по Союзу как песок ветром: кто в армии, кто в плавании на судне, кто в больнице при смерти… Попробуй собери. Прощаясь, я понял, что пройдет не один год, пока все образуется у нее на столе в соответствии с буквой и словом закона.

Однако дело надо было доводить до конца. Незамедлительно я уведомил об этом своих оставшихся в живых родственников.

И пошла писать губерния! Посыпались выговоры и обвинения в мой адрес, что взялся за дело и не могу довести его до конца. Вместо документов полетели письма и нотариусу – просили, стыдили и даже угрожали… Чем еще больше затягивали и портили дело. Таков результат нашей поголовной юридической безграмотности. Однако у меня создалось впечатление, что государство даже заинтересовано в этом общем юридическом невежестве. Трудно отделаться от мысли, что вся эта наследственно-документальная возня с гигантскими налогами и госпошлинами с наследства (почему, за что?!) как раз и рассчитана на то, что человек не выдержит, плюнет на все, и дом останется догнивать без хозяина. Зато уже как собственность сельсовета. Такова была суть рабоче-крестьянской власти и законности. Я думаю, что еще и с этого началось запустение и разрушение наших деревень. Для ясности скажу, что проходила моя тяжба с нотариусом еще до гласности и перестройки. Как раз накануне всего этого. А «Свидетельство о наследстве» получу я на руки лишь на шестой год после смерти брата Николая.

Ну а пока, поняв незыблемость юридически-бюрократической твердыни, я с облегчением покинул деревянное здание райсуда и направился на автостанцию, чтобы на второй день снова залезть на свой недокрытый дом.

Под конец мы с сыном перебрались на крышу двора: и она требовала ремонта. Работа эта была пониже и попривольнее, с видом в поле и перелески. Поэтому сидели мы на крыше с термосом и приемником, предчувствуя близкий конец важного дела. А дело нравилось обоим, и мы тянули время – не столько работали, сколько отдыхали. Пили чай прямо на крыше, слушали музыку и глядели в поля, перелески. Задумавшись о проходящей жизни, я вспомнил о нотариусе и сказал про себя:

– Вот, завещаю тебе дом и поле.

– А мне поля не надо, – живо откликнулся сын. Так быстро сообразил, что ему надо, а что нет, – я даже растерялся. И тут окончательно понял: вот на мне и закончился наш крестьянский род. Не ахти какие были пахари мои предки: ведь сначала в наших местах надо было вырубить лес, сжечь сучья, выкорчевать пни, а уж потом пахать. И были все по округе в равной степени и лесорубы, и сплавщики, и рыбаки, как и землепахари. И все же мне жаль засохшей крестьянской ветви в нашем роду. Сплавщицкие и рыбацкие побеги, хоть как-то, еще живы. А крестьянский сук засох. И уже никогда не оживет.

Вот такая историческая мысль и пришла мне в голову на покатой к полям крыше.

И подходило уже время отъезда. А я, кроме крыши да нотариуса, ничего почти и не видел. Поэтому на другой день сел на велосипед и отправился в путь по окрестным полям, перелескам, с надеждой выехать и к реке. Взял удочки, несколько целлофановых пакетов, кусок хлеба и двинул на разведку. С сыном договорились: если поманит какая-то добыча, тогда повторим поход вдвоем.

Было рано, росисто и туманно. К деревне подъезжать в такой час робко, она как бы еще не готова встречать посторонних гостей. Но мой велосипед ходко катит под горку к Малому Волкову. И я не сдерживаю его бег: знаю, что там «живой» всего один дом. Медленно разъезжались отсюда люди: привольная деревня расположилась у леса, болото в лесу, а чуть дальше река. Просторно и несуетно, да воды не стало. Глубокий с воротом колодец, вырытый стариками, обрушился, и люди стали разъезжаться. Ремонтировать никто не собирался. Воду решили возить в бочке на всю деревню. Ну а это уж не жизнь, а одно ожидание. Особенно для таких людей, какие жили всегда в Волкове. Из архивных материалов известно, что однажды волковчане, посчитав луга в имении помещика Сокольского своими, избили его поверенного мещанина Троицкого. Другой раз заготовили лес, принадлежащий тому же помещику, вышли навстречу уряднику с понятыми, отобрали у них револьвер и ружья, а самих тоже избили.

Подъезжаю я к этой деревне, а в ней поют. Я даже с велосипеда слез. Людей не видно, а поют громко. Пело радио. Я обошел последний жилой дом, дверь была на замке, окна плотно закрыты, а приемник висел в простенке меж рам и работал во всю мощь, заглушая ранних птиц в перелеске. «С музыкой уехал», – вспомнил я хозяина, знакомого рыбака.

Осенью, когда я накоротке заеду сюда еще раз, мне откроется секрет этого радиовещания: я увижу двух конных пастухов, которые, сгуртив стадо коров возле деревни, слушают последние известия.

Так деревня Малое Волково с этого лета попала в список мертвых. Как последняя память о ней осталась у меня на слуху песня «Завалинка», которую лихо выкрикивало тогда бездомное радио.

Раздумья на осенней тропе

1. Вода, гора да небо – вот моя нынешняя Родина. Как мало, – скажет кто-нибудь. Но у нас всё большое: и вода, и гора, и небо. «Душой бы сравняться со всем этим», – думаю я часто вблизи и вдали от своей родины.

2. Однажды тихой осенью в солнечный тёплый день плыл я на маленьком плотике, кобылке, по реке, жёлтые листья падали в воду и плыли неразлучно со мной всю дорогу. На эти листья кидалась, ворочалась в солнечной воде крупная рыба. Я возвращался домой со сплава, и у меня ничего не было с собой кроме багра в руках да котомки за спиной, в которой лежала буханка хлеба. Сколько лет прошло, а я до сия пор жалею, что не оказалось у меня тогда с собой спиннинга или хотя бы просто блесны. Вот живу, и все кажется, что однажды я ещё повторю то плаванье с полным рыболовным набором. И тогда… Но ничего не будет. Это как любовь, которая однажды проплыла мимо, озарила всё вокруг и растаяла. И не догнать её, не окликнуть…

3. Осень, осень дорога… Спят поля и деревни. Сиро, беззвучно, беспросветно, но в луже разбитой дороги блестит впереди звезда. Иду на нее: «Когда уже нет никакой надежды на Земле, подумай о космосе и о том, что он отражается даже в земной грязи. Может, ещё и не всё потеряно».

4. В старой нашей усадьбе, а попросту в одичавшем огороде, падает со старых деревьев лист. Вызрел шиповник. На рябинах кормятся дрозды. Мой нынешний дом живёт от царских времён. Он прошёл через раскулачивание, большевизм, колхоз и совхоз, дожил до одиночества, до конца века, тысячелетия. На его стенах следовало бы написать имена всех родных – обездоленных, замученных и убитых сатанинской властью. Вымерли все: люди и скотина, пчёлы и яблони. Остались только берёзы. Моя охотничья собака ходит, нюхает их корни и вопрошающе глядит на меня: где мы в каком времени?

5. Шумит над землёй осенний ветер, раздевает последние нераздетые леса, студит поля и реки, тащит над лесами тяжёлые провисшие тучи, набитые тоской, злобой, местью. Как вылить бесхитростным, простодушным людям? Как спастись от многочисленного жулья, заполнившего все этажи жизни и власти?

6. Сколько ветров прошумело над крышей моего родительского дома. Пустого дома. Только берёзы склоняются над ним во все время года и что-то шепчут ему неумолчно. Слушаю их и не могу отделаться от мысли, что это не берёзы шелестят, само время – все мировые события и страсти, кружа вокруг земли, проносятся и над моим домом. Ещё нереализованные, ещё только выбирающие место, где бы приземлиться, эти предсобытия текут над Землёй широкой воздушной рекой.

Глухими осенними ночами, лёжа на печи возле самой трубы, я почти физически ощущаю этот густой поток мировых страстей и скорбей, овевающих землю. Может, поэтому, а не от одиночества так болит сердце и сжимается душа, а ветер в трубе кажется одушевлённым. Чем больше думаю я о жизни людей, тем больше материалистическое устройство мира кажется мне не единственным, не главным, не последним.

7. Человеческий мир меняется медленно, как лес. Все идёт плавно, постепенно, очень спокойно и безболезненно… Должно идти так. Так же должна изменяться не только общественная, но и семейная жизнь, без взрывов и падений, без особых перепадов – как спокойно исподволь готовится к зиме лес. И тогда наступит золотая осень.

В природе мы помним более всего золотой листопад, дождя, метели, мороз, грозу. А вот неприметную смену ветра или неожиданное затишье не замечаем, а ведь это и есть начало грозы или крепчайшего мороза. То же – и в общественной жизни.

8. Поруганная земля давно терпит на себе грешников, она ещё цветёт и родит, но, кажется, больше для животных и птиц, нежели для людей. Потому что среди людей всё меньше тех, кто дорожит своим званием и достоинством. Семьдесят с лишним лет топтал эту землю безбожный оптимист с партийным билетом в кармане, всё ждал обещанного изобилия и счастья и озлобился вконец, озверел так, что самого себя страшится.