Абдижамил Нурпеисов - Долг Страница 16

Но ты ведь еще ничего не решил. Даже и не думал вроде сейчас ни о каком решении. Ты слушал себя и то, что нарастало, неотвратимо поднималось в тебе, тесня горло, — какая-то дикая упрямая сила, готовая вот-вот взорваться. И ты понял вдруг, что уже не в силах сладить с этим чем-то, помимо твоей воли нарастающим, диким и упрямым:

— Ну, что будем делать? — спросил кто-то.

— А что, джигиты, — рискнем?! — глухо, неожиданно вырвалось у тебя вдруг.

— Это как понять, дорогой Жадигер? — не поверил своим ушам Рыжий Иван.

— А так... по льду и на тот берег. Рискнем?

— Ай, не знаю... не знаю, родной. Надо ли...

Но уже ни его, ни других ты теперь не слышал. Кивнул четверым рыбакам, стоявшим поодаль, — дело, мол, есть... Все-таки привыкли они за долгие годы к своему немногословному председателю, понимали его по жесту, по выражению липа, без лишних вопросов. И на этот раз все четверо молча, как и ты, без суеты перелезли через борта. Как и ты, засучили рукава, поплевали на мозолистые ладони, кто спереди, а кто сзади встали возле толстых лесин, заброшенных в машину еще с вечера. Так же дружно и молча поднимали их и одну за другой сбрасывали за борт. Лесины гулко ударялись о мерзлую землю, подпрыгивали, катились. Потом, не сговариваясь, продели эти лесины под машиной — поперек одновременно спереди и сзади, прикрутили веревками покрепче к раме. Расчет был простой: не выдержит лед, проломится под колесами — и в критический момент концы лесин, метра на два высовывающиеся в обе стороны, лягут на лед, зацепятся и, может, выручат.

Кто взялся помогать, кто стоял еще, переглядывался. Не все успели опомниться, когда ты решительно кивнул шоферу:

— Поехали!

— Да вы что?.. Не выдержит, ухнем!

— Кто это тебе сказал?

— Так все говорят...

— Садись, я с тобой. Если под лед — то вместе!

И шофер, который в другое время не замедлил бы отозваться своим неизменным «м-ма-мент», на этот раз отвел глаза. И весь как-то сгорбился.

— Давай ключ!

— Понимаешь ты...

— Ключ, говорю!.. Ну-у!

Шофер отступил. Как бы прося помощи, он оглянулся на Кошена, но тот отчего-то не психанул по своему обыкновению.

Широкая ладонь с растопыренными пальцами, казалось, еще мгновение, и схватит за глотку шофера, сомнет, но ты силком вырвал из его рук ключ зажигания, и потом... Все остальное пошло потом так, словно кто-то другой, а не ты это все делал, будто какая-то неподвластная тебе самому иная сила, как вихрь, сошла сюда и распоряжалась теперь как хотела, никого не спрашивая и никому не давая пощады. В мгновение ока ты очутился в кабине. Мотор взревел. Грузовик дрогнул. Дернулся. Тронулся с места и, подвывая, поднатуживаясь, тихо съехал на лед.

Люди, столпившиеся на берегу, не успели что-либо сообразить. Только теперь увидели они снаряженную машину, скатывающуюся напрямик ко льду, увидели ужас друг у друга в глазах. И лишь когда передние колеса коснулись прибрежного припая и, переваливаясь, стали одолевать первые мерзлые наросты его, к рыбакам вернулся наконец дар речи.

— Куда он прет? Эй, эй, остановись!

— Да ему что, жить надоело?!

— Стой!

— Стой!

Рыбаки вразброд, кто как, бросились вслед. Крик, вопли слились с гулким топотом сапог. И сквозь этот гул и топот прорвался вдруг все тот же молодой нахрапистый голос:

— Он что, спятил?! Утонет, дурак. Госимущество угробит!.. Остановите его-о...

Грузовик с трудом преодолевал сплошь покрытый торосами лед.

— Стой! Сто-о-ой! Госимущество угробишь...

Рядом раздался трескучий, в темя стучащий голос.

Ты захлопнул дверцу кабины. А раимовский догнал, забегал то слева, то справа, что-то крича и в бессилии грозя кулаками, стуча по капоту машины... Ты знал, что не о госимуществе, не о твоей жизни он печется. Отчего-то вдруг стало злобно-весело на душе. И ты, наверное, рассмеялся бы — но в это время тот, обежав-таки, неожиданно встал перед машиной:

— Не пущу! Слышишь, не пущу! Только через мой труп.

И в самом деле, весь его безумный, отчаянный вид кричал об этом. И ты поначалу даже опешил, даванул на тормоза. Но тут же опомнился:

— У-у, мать твою... Уйди! Раздавлю, как бешеного пса раздавлю!.. Совсем уже не помня себя, с остервенением нажал ты на газ, и старый грузовик взревел, рванулся, будто разъяренный...

С тех пор минула какая-нибудь неделя, но сколько событий успело произойти за это время! Ты уже совсем вымотался, вконец одолели, допекли заботы-напасти всякие, а сегодня вот не вытерпел-таки, сбежал, как затравленный зверь, из дому и с утра томишься один-одинешенек на льдине перед аулом и до мелочей ясно вспоминаешь тот отчаянный свой бросок. Вспоминаешь и сам удивляешься: как это тебя, по природе тяжелого на подъем, угораздило решиться на такое? И что это было? Отчаянье? Или просто-напросто безумие, когда человек не ведает, что творит? Как бы там ни было, но в тот решительный момент тебя не могла остановить-удержать никакая на свете сила. Помнится, темная кровь ударила в голову. Раздавил бы, кажется, раимовского растопи-камня. На мгновение показалось, что тот уже под колесами. Однако в последний момент все же дрогнул, сиганул в сторону.

— Эй!.. Да он пьян! Вдрызг пьян! Кого хочешь убьет!

Дальше ты не слышал. Только успел заметить, как тот, отскакивая, споткнулся и распластался по льду. Но и упав, продолжал еще что-то выкрикивать, грозить кулаком. Откуда-то подоспел Кошен. Развевая полы своей заскорузлой шубы, неуклюжей старческой трусцой семенил он сбоку кабины, но вот споткнулся, упал и снова вскочил, побежал, хрипло прокричал что-то, видно задохнувшись, тотчас отстал. Его обгоняли, подбегали другие рыбаки, кричали наперебой: «На-зад!», «Куда ты?!», «Подумай о себе!», «Черт с ней, с рыбой!»

Шофер, весь растрепанный, запаренный, с ходу прыгнул на ступеньку, рванул на себя дверцу; ты, не глянув на него, резко толкнул его в грудь. Тот разжал пальцы и упал. Стали отставать и другие... Грузовик наконец выбрался. Передние колеса его наехали на зеркальную гладь льда, потом и задние, и он легко заскользил, заносясь задом, точно лодка, которую столкнули на воду. Теперь впереди были видны только торосы у того берега. Руль не вырвался из рук, и первое напряжение исчезло. И, может, поэтому ты облегченно перевел дыхание, выпрямился, чтобы приготовиться к самому главному. Глянул вперед поверх капота и будто впервые увидел, понял все, что тебе предстоит... Гладкий, холодно блещущий лед под носом машины отливал жутковатой, бездонной чернотой. Река в этих местах особенно глубока; на миг ты представил себе всю эту глубину, и тебе стало страшно. Ты бросил взгляд на противоположный берег, такой еще далекий, желанный, но чернота льда притягивала глаза, и ты чувствовал дрожь в ноге, когда нажимал на газ. Машина, завывая мотором, еле ползла. Кажется, место, где из-под острия твоей пешни пробивалась вода, было еще впереди. Однако ты уже чувствовал, что лед слабеет и что машина тоже будто отяжелела, слышал, как впереди колес катилось, опережая, сначала почти неуловимое, а потом все более отчетливое потрескивание, подозрительный скрип, усиливая в тебе страх.

Ты на всякий случай приоткрыл дверцу. И сам осторожно подвинулся на краешек сиденья. Ты не заметил, как губы твои зашептали — помимо воли — нечто похожее на молитву... «О, всевышний, — шептали губы, — всеблагий, или как тебя там, не знаю, есть ты или нет тебя, — помоги!.. Ну, до каких пор ты будешь преследовать неудачами грешников своих? Сжалься над ними, поддержи их дух!.. Милосерден будь. Хоть изредка милостью одари, хотя бы ради жен и деток невинных... Поддержи, не оставь, умоляю!.. Умоляю тебя...»

Скрип, разбегающийся во все стороны треск под колесами усиливался, наполняя собой кабину, сверля темя... Но и назад пути не было. Оставалось одно: довериться судьбе. Казалось, и старая машина понимала это. Она, бедная, точно ощущала всю зыбкость льда, всю бездонность пучины под ним и катилась, скользила неуверенно, на ощупь будто. С каждым новым протяжным, зловещим скрипом страх, казалось, все больше проникал и в ее железную душу, и все болты, железки, все сочленения в ее изработавшемся нутре тихо дребезжали, позвякивали тревожно. Человек и машина слились, стали единым в этом непрерывном тревожном ожидании — когда раздался тот роковой оглушительный треск и начало уходить, проваливаться под ними то, что казалось твердью... А лед, видно, и в самом деле прогибался под непосильной тяжестью, подавался под колесами, слабо пружинил, и машина, точно подбитая, двигалась рывками, заносясь и юзя колесами... «О, всевышний, всемилостивый, — шептали бессвязно твои губы, — не покидай... Не оставляй. — Ты лепетал эти жалкие слова, обращаясь к неведомому спасительному духу, что свойственно всем слабым существам на земле в момент гибельного страха... — О-о, тэнгри великий... боже!»

Что это такое?! Мотор вроде только что подвывал в покорном усердии, а теперь... неужто так и заглох он, захлебнулся в собственном вое? Ты прислушался. Сквозь треск и скрип льда отчетливо услышал глухие удары своего сердца и тогда в отчаянье нажал на газ. Мотор взревел. Ты вздрогнул. Отпустил педаль. Нет, старушка еще жива, еще боролась за жизнь, ползла вперед. Больше половины пути уже за спиной, и то место, где ты пешней опробовал лед, тоже вроде осталось позади. Пот заливал глаза. Мельком было подумал, что надо бы протереть их, но вцепившиеся в руль пальцы не разжимались, да и все мускулы твои напряглись и онемели в этом нескончаемом напряжении. Ты не решался дышать в полную грудь, будто это могло стать лишней тяжестью, нагрузкой на слабый лед. И вдруг что-то треснуло... Ты замер. Ногу, которой давил на газ, будто судорогой свело, а взгляд блуждал по льду. Каждая жилочка твоя натянулась до предела, до звона, а в ушах скрипел, звенел все разраставшийся над рекой стон потревоженного льда, будто кто-то там вдребезги бил и крошил стекла... Что-то подсказало тебе, что зловещий треск вот-вот повторится. Что ж, пусть! Пусть все тогда провалится к черту! Чем в страхе ждать с минуты на минуту неизбежную гибель, не лучше ли прямо сейчас кануть в этот омут небытия... Коли тебе суждено погибнуть именно сейчас, то какой смысл стремиться на тот берег? Пусть до конца торжествует злой рок, преследующий тебя неотступно. Если уж смерть позарилась на твою жизнь, то пусть же не тянет, не откладывает на потом, а сейчас же, не мешкая, в это же мгновение обрушит на тебя свое темное небо. Поделом тебе! И так твоя жизнь стала подобна лоскутку шкурки, изодранной псами, — хватит! И всем этим обязан ты прежде всего своему беспощадному жребию, собачьему характеру своему. Эта жизнь, куцая, как козий хвост, промелькнет и исчезнет, как только ты с этим проклятым рыдваном провалишься в ледяную пучину. И потому ничего тебе сейчас не жаль. Ибо во всех неладах виноват ты сам, только ты, ты, ты. Виноват твой собачий характер. Из-за него на твою долю выпадает всегда самая тяжелая участь, самые трудные испытания. Так оно получилось и теперь. Опять тот везунчик из «Раима» оказался дальновиднее тебя. Он знал, что лед подпорок под собой не имеет. Уж как только не стремился он первым дорваться до богатых затонов на том берегу, но ведь не рискнул, проявил благоразумие, точно опытная лиса, всегда ловко обходящая капканы с приманкой. Но бог с ним, с этим раимовским, он ведь из тех, кто из снега шубу сошьет... Но даже Кошен, сам из бедолаг, останавливал тебя. И разве не хватался за руль шофер? Выходит, они-то заведомо знали, что тебя ждет? И только ты один этого не знал. Неужто не знал? Знал... И все же подвела тебя дьявольская метка судьбы. Не случайно, стало быть, приснился Кок-Огуз. Какая может быть тут, к чертям, случайность, если ненасытный Сивый Вол выхлебал всю воду затонов вместе с несметной рыбой, отняв тем самым у тебя всю радость и смысл, все, что связывало тебя с этой жизнью... Должны же были бесконечные невезения, преследовавшие всю жизнь, подтолкнуть тебя когда-нибудь к самому краешку пропасти...