Абдижамил Нурпеисов - Долг Страница 17

И вот роковой шаг твой настал. В-о-о-т о-н-о... оглушительно, будто гром в небе, треснуло, покатилось с перекатами вдоль по реке. На первом же торосе машину мотнуло, руль вырвался из рук. Ты поймал, вцепился в него, крутанул. Буксовавшие задние колеса успели еще за что-то зацепиться, толкнули машину вперед, — толкнули в тот самый момент, когда она, оседая всей громоздкой своей тяжестью, была уже готова провалиться куда-то насовсем... Зад ее занесло, она заюзила куда-то вбок, все продолжая цепляться и каким-то чудом еще двигаясь вперед, одолевая снежные мерзлые наледи. Вот опять шибануло на торосе, и ты, насмерть вцепившийся обеими руками в руль, в какое-то мгновение с ужасом заметил, что руль этот вдруг наваливается на тебя, а ты каким-то образом очутился внизу, почти под ним. Ты еще сообразить не успел, как могло случиться такое, когда последовал удар, еще удар, сотрясший кабину, в глазах все смешалось, завертелось, словно в вихре. А потом... сколько бы ты ни силился вспомнить, что было п-о-т-о-м, — представить не мог. Лишь какие-то обрывки, клочки лихорадочных видений наплывали и вспыхивали в сознании. Скрипел, трещал, обламывался и крошился лед. Моталась на ледяных застругах, заваливаясь, машина. Зловеще плескалось, взбулькивало под колесами. Резко брякали дверцы клонившейся попеременно то на один, то на другой бок кабины, и тебя трясло и швыряло так, что до сих пор ты удивляешься, как еще не вылетел тогда из нее. А глаза твои помнят только одно: как перед тобою что-то огромное, мутно-серое качнулось, махнуло в размашистом гибельном крене сначала в одну сторону, а потом пошло валиться в другую. Машину рвало из стороны в сторону, бросало вбок, с обвальным грохотом швыряло в кузове снасть, вот-вот, казалось, опрокинет, — но она, воя, рыча мотором, все еще тащилась, где боком, а где вперевалку, рывками, по каким-то мерзлым кочкам, чудом выползла из настигавшего ее сплошного скрежета льда. Непостижимым казалось упорство, настырность этой развалюхи, никак не присущая их железному роду... И уже вроде не ты, а она сама выбирала, тыкаясь вслепую, искала себе путь из всей этой безысходности. Ты цеплялся за руль и еще как-то удерживал ногу на педали газа, срывался то и дело, но опять ловил ее ногой, давил. Ты потерял представление о времени, стало томить безразличие, бессилие, и все равно уже стало, что будет с тобою, с машиной, со всем миром, — но ты, не помня себя, все давил, давил...

Но всему наперекор надрывно, на всех оборотах стенает мотор, едва не захлебываясь, и хотя еще мотает тебя по всей кабине все та же вынимающая душу болтанка, бьет обо все жесткие углы, ты уже слышишь только ее, машину, и перекатывающийся стук снастей в кузове. Видишь совсем недалеко спасительный берег, сухой изреженный камыш, чахлые кусты. И чудится, что это не ты, а они, неприглядные такие и родные, на тонких слабых ножках спешат к тебе навстречу... Все явственней обретают свои извечные очертания берег, земля, ее заречные смутные дали. И небо — оно тоже на месте. Безбрежное, безмятежное, как со дня сотворения, раскинулось оно над головой. То самое, что качнулось в гибельном для тебя крене, оно сейчас и вправду успело затянуться мутно-серой предзимней наволочью, отягощенной снегом...

И понял ты, что выжил, что в отчаянной этой схватке с жестокосердной своей судьбой хотя бы раз, но удалось-таки тебе достичь цели. Невелика, может, цель, но удалось. И почему-то опять всплыл перед глазами раимовский председатель — как он метался, обезумевший, перед твоей машиной... Ты не знал, что делать, — плакать ли, смеяться... Совладав с собой, ты поднял слезящийся взор, уставился в небо. И оно, захватанное, как подол неряшливой бабы, тоже будто усмехнулось в ответ. Ты закрыл глаза — блажь, чушь, но как хорошо. Минуту назад верная твоя развалюха почти уже одолела торосы, почуяла под собой настоящую твердь, и тут ее неожиданно занесло, и не успел ты, еще весь в руках судьбы, уяснить, что это вдруг выросло на пути, как машина с ходу ткнулась носом в остроконечную серую глыбу льда, подпрыгнула задом и заглохла...

Сколько раз потом, во сне, повторялось это мгновение! И островерхие серые глыбы вот так же, будто из-под земли, вырастали каждый раз на твоем пути. И так же с ходу, хлябая кузовом, неслась на них твоя машина. И так же, как наяву, теснило тебе грудь и перехватывало напрочь дыхание. И тогда ты просыпался а страхе и сам еще слышал, как стонешь, и стон этот, эхом отзываясь в тебе, до сих пор тенью влачился за тобой. Ты весь сжимался во сне, напрягался, ожидая неизбежного удара, и так же пот заливал глаза, и невозможно было оторвать от руля рук, чтобы смахнуть его. И каждый раз, еще не совсем очнувшись от кошмара, ты краешком одеяла вытирал разъедавший глаза пот и пытался вспомнить, что же случилось потом. И вспоминая, все поражался: как все-таки удалось тебе миновать тогда те роковые, гибельные места — и то, где пробовал лед пешней, и там, на торосах стрежня? И в который уже раз благодарил ты небо и молодой тот недюжинной силы ледок-джигит.

...Ты устало прикрыл глаза, отдыхал, а откуда-то донеслось слабое разноголосье. Прислушался. Звук нарастал, приближался, и уже вскоре ты расслышал топот множества ног, голоса. Топот волной докатился до грузовика, уткнувшегося носом в глыбу льда, и оборвался, точно отсеченный; и в этой разом обступившей тебя тишине вновь остро почувствовал все свое одиночество. Но длилось это всего лишь мгновение: кто-то осторожно подходил к кабине, а за ним, шурша льдышками, тронулись другие. Кто-то вытягивал шеи, заглядывал в кабину. Кто-то встал на приступку кабины, наклонился над тобой, и ты почувствовал на себе теплое чье-то дыхание. Кто-то тронул тебя за плечо, и ты тогда неохотно, насильно почти оторвал себя от руля, на котором лежал грудью, и откинулся на спинку сиденья.

— Эй! Он живой! Живой!

— Идите сюда!

— Жив, жив он... благодетель. Азамат наш!

Много ли путного в людской радости?.. Точно ошалев, полезли к кабине со всех сторон. Кто-то склонился над тобой. Кто-то вытер пот с лица. Другой в грубоватой ласке крепко хлопнул по плечу, сунул в руки фляжку с водкой.

Все это ты воспринимал как-то смутно, точно спросонок, но ты ясно видел неподдельную радость на грубых от мороза и ветра лицах рыбаков. Видел ликующий блеск в их глазах. Потрескавшиеся губы растягивались в улыбке. Ослепительно белые зубы обнажались в хриплом хохоте. Перебивали друг друга голоса. И вспомнилось тебе, что подобное, впрочем, нет, гораздо большее ликование, всеобщую радость людскую ты уже однажды видел, пережил. Ну да, тогда ты был совсем мальчишкой. То ли уже учился, то ли только собирался в школу. Да, в том году мать выпросила для тебя у приехавшего из района уполномоченного железную ручку с двумя наконечниками, и ты даже спать укладывался тогда, крепко стиснув в руке гладкую ручку и замызганный растрепанный букварь. И еще в том году окончилась война. Возвращались в аулы опаленные войной мужчины. А на встречу своих славных батыров высыпали из домов, лачуг и юрт все, кто держался на ногах, старики, женщины, детишки... Набрасывались на солдата, висли на шее, обнимали, целовали его — и так же, как сейчас эти рыбаки, смущенно и счастливо смеялись, говорили что-то взахлеб, невпопад, сквозь слезы... И тогда кто-нибудь из почтенных стариков успокаивал толпу. Люди повиновались его воле, брали себя в руки, проглатывая слезы радости и горя. А безутешные вдовы и дети, не дождавшиеся кормильцев — мужей и отцов, сиротливо толпились в прихожей и, приникая к косяку, беззвучно плакали, зажимали ладонями рты...

— Айналайын!.. Азамат мой! Да буду тебе жертвой!..

Доносившийся сзади старческий, дребезжащий голос вывел тебя из оцепенения. Оттолкнув дверцу, ты с усилием высунул сначала одну ногу, потом вторую. Голос старика дрогнул от избытка чувства. Он обхватил тебе ноги:

— Опора наша! Азамат наш... Кормилец нашего рода… завелся, чуть не рыдая, старик.

— Кошеке... Ну, успокойтесь. Встаньте!

— Встану, родной, встану, несравненный!.. Да как я, недостойный старикашка, на тебя голос повышал? Прости, заступник ты наш.

И долго еще не мог успокоиться Кошен, мелко тряслись его узкие плечи под заскорузлым кожухом.

* * *

Старая машина с помятым радиатором мчится по степи. Извилистая дорога, увлекая, вьется-стелется впереди, и потом вдруг, точно играя с шофером, нырнет в заросли будылистой высохшей полыни, пропадет из глаз, притаится — и тут же, как бы подразнивая, обнаружит себя, объявится узкой серой тесьмой по склону очередного перевала — вот она, мол, я... В такие минуты председателя охватывал задор, глаза его поблескивали:

— Жми, дорогой! Газуй! — трепал он по плечу шофера. — Можно, конечно... но, видишь...

— Ничего не вижу, кроме вот тебя, себя... и еще впереди нашего с тобой аула. Давай, газуй, брат!

— Можно, конечно... но дорога... разве по такой дороге разгонишься?!

— А ты не гляди на дорогу. Понимаешь? Не гляди, а просто жми вовсю!