Дмитрий Филиппов - Два эссе о христианстве и культуре Страница 2

Хороший пример, приведенный Нибуром, – Тертуллиан (второй пример – Лев Толстой, но о нем отдельный разговор). Нибур называет его «строжайшим пуританином»:

«По его мнению, верующий пребывает в конфликте не с природой, но с культурой, потому что главным образом в культуре находит себе пристанище грех. Тертуллиан очень близок к убеждению, что первородный грех передается обществом, и когда бы не порочные привычки, окружающие ребенка с момента рождения и не неестественное его воспитание, душа его оставалась бы благой».

Это пелагианство. Как известно, в полемике с пелагианством Церковь вооружилась манихейским пессимизмом Августина. Душа не может остаться благой, начинает учить Церковь после смерти Тертуллиана, потому что человек рождается уже испорченным. Хорошее воспитание ничего всерьез не изменит. «Если мы говорим, что в нас нет греха, мы обманываем самих себя,» – говорит апостол Иоанн, тот, кто советует не любить мир.

Богословие, таким образом, перенесло центр тяжести на внутреннюю испорченность. Конфликт с культурой теоретически может закончиться переформатированием культуры, в результате чего общество станет лучше. Но для завершения конфликта с человеческой натурой никакие человеческие действия (социальные реформы) уже не помогут. С этого тезиса начинает разворачиваться учение о спасающей благодати.

Догмат о первородном грехе, виноватом в испорченности человека, не снимает вины с культуры, возникающей в жизни человечества как следствие греха и смерти. Когда-то, в Эдемском саду, не было нужды в этой вторичной реальности культуры, человек существовал в природе. Природа – первичная среда обитания человека, с отрыва от нее начинается все плохое. В таком, вполне руссоистском, духе рассуждает прозорливый левый философ, анархо-примитивист Джон Зерзан и, сам того не ведая, попадает в унисон со своим тезкой Иоанном Златоустом.

«Почему в раю не было соития? – пишет Златоуст. – Почему прежде проклятия не было болезней чадородия? Потому, что тогда это было излишним, а после стало необходимым, по причине нашей немощи, как это, так и все прочее: города, искусства, одежды и множество остальных нужд. Все это привлекла и привнесла смерть вместе с собою».

Златоуст ставит культуру (техническое и духовное улучшение условий человеческого существования) в один ряд с болезнями, а причиной всего этого является смерть, последствие проклятия за грехопадение. Смерть принесла с собой культуру, до смерти в ней не было необходимости.

***

Когда Нибур описывает позицию Тертуллиана, он использует очень точное выражение «антикультурное движение». Для античных христиан антикультурное направление мысли неразрывно связано с определенной общественной позицией. Это не анархизм, это религиозное высокомерие, брезгливость «чистых»:

«Как те, в коих угас пыл к стяжанию чести и славы, мы не ощущаем понуждения участвовать в ваших общественных собраниях, ничто для нас не является таким чуждым, как дела государственные» (Тертуллиан Апология, гл. 38).

Дела государственные противны верным христианам по психологическим причинам, а не только из-за языческих ритуалов, которые сопровождали общественную жизнь в Древнем Риме. Самое простое объяснение отчужденности христиан в древнеримском обществе – они сторонились язычества. Да, это так, но в приведенной цитате Тертуллиан указывает на более тонкий аспект, на смену жизненных ориентиров. Угасание пыла, о котором он говорит, имеет более глубокие причины, чем запрет на участие в языческих церемониях. Людям, пережившим нечто очень важное, уже не интересно проводить время с обычными согражданами.

Вспоминается Мамлеев:

« – Все-таки это лучше совсем обнакновенных… Кто в школу ходит, – прошамкав, проговорил Михей.

– Ну об этих мы и не говорим. Это просто грибы, – ответил Соннов».

С «обнакновенными» становится скучно.

Киприан Карфагенский в «Книге о зрелищах» тоже сначала пишет о том, что вся светская жизнь Рима пронизана языческим культом и поэтому христианину надо держаться от нее в стороне:

«Мать всех игрищ – идолослужение, от которого произошли все эти чудовища суеты и легкомыслия. Ибо какое зрелище без идола? Какое игрище без жертвоприношения?»

Но сразу же приводится иной аргумент. Зрелища сами по себе суетны и пусты:

«Хотя бы все это и не было посвящено идолам, – и тогда верные христиане не должны бы ни посещать этих зрелищ, ни смотреть на них: потому что хотя бы во всем этом и не было прямого преступления, однако все же тут есть величайшая и вовсе неприличная верным пустота».

Культура – пространство духовной пустоты. За пределами христианства пустыня. Таково кредо антикультурного направления.

Нибур называет этот подход «неизбежным и неудовлетворительным ответом», т. е. одновременно хорошим и плохим.

Для христианина желание убежать – это нормально. «Идите, идите, выходите оттуда, не касайтесь нечистого» (Ис 52,11). Павел цитирует эти слова, обращаясь к язычникам, то есть к тем, от кого когда-то следовало отделяться евреям – «выйдите из среды их и отделитесь» (2 Кор 6, 17). Христианам тоже хочется уходить и отделяться. Любому человеку, совершившему некий серьезный мировоззренческий выбор, свойственно желание выйти и отделиться. «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых», или иными словами – с кем поведешься, того и наберешься. Поведешься с миром, сам станешь как мир.

На практике эту политику в полной мере осуществили монахи, а не Тертуллиан, который не считает необходимым физически перемещаться прочь от мирского: «Мы не живем в лесах и не удаляемся от жизни, подобно браминам и гимнософистам». Кстати говоря, основатель монашества Антоний Великий рассуждал вполне по-пелагиански – «Добродетель имеет потребность в нашей только воле; потому что добродетель в нас, и из нас образуется».

***

Мирское подозрительно. Даже наиболее комплиментарно относящиеся к светской культуре святые отцы любят рассуждать о двойственности образования и мирских знаний. Хотя Ориген прямо говорит, что образование ведет к добродетели, вслед за такими заявлениями всегда идут тысячи слов о том, как важно отделять хорошее образование от вредного. Не зря ведь образование любят еретики. Например, Антиохийское училище – рассадник арианства. (С другой стороны, лучшие головы золотого века богословия учились в риторических школах у язычников: Василий Великий и Григорий Богослов в Афинах, Златоуст у Либания.)

Евсевий считает, что еретики изучают Евклида и Аристотеля только для того чтобы подтвердить свою ересь: «Они злоупотребляют наукой неверных ради подтверждения еретического своего мнения и искажают простую веру Божественных Писаний хитростями безбожников».

Проблема с мирской ученостью в том, что ее используют для противодействия ортодоксии (в античности) или вере вообще (в Новое время).

Флоровский пишет, что сопротивление школьному образованию на Руси в XVII веке было обусловлено не боязнью учености как таковой, а боязнью заразиться ересью от западных учебников. Собственно, вся его классическая книга «Пути русского богословия» как раз об этом – о том, как обращение к иностранной учености привело к принятию иностранного образа мысли.

В боязни заразиться чужими мыслями есть что-то родственное ветхозаветным правилам ритуальной чистоты – запреты прикосновений, запрет находиться в одном доме с нечистым и т. п. В таких ситуациях сложно определить, когда действуют невежественные люди, омраченные собственной дуростью, а когда хладнокровные контролеры, ограждающие общины от ереси.

В конечном итоге, любое движение ума в каком-то смысле рискованно. Трулльский собор в VII веке требует от священников, чтобы они поучали, но при этом рекомендует не самим выдумывать, что говорить, а брать готовые тексты святых отцов.

Что касается примеров брезгливости в отношении к светской культуре, то их в истории древней Церкви море.

Нил Синаит приказывает унести из монастыря всех античных авторов, потому что это «куча грязи».

Исидор Пелусиот называет книги языческих классиков «чтением постыдным».

Иерониму снится сон про Страшный Суд, на котором его осуждают за то, что он читал светскую литературу.

Эннодий епископ Тицинийский, сам поэт, пишет другому поэту: «Если хочешь выслушать моем мнение, то знай, что самое имя свободных искусств я презираю». Занятие поэзией он называет – «забвение моего христианского призвания».

Как говорилось в анекдоте про жадных евреев, «вот за это нас и не любят!» Культуроборческая интенция, пусть и не уникально христианская черта, довольно типична для новой религии, появившейся в I веке в Иудее. В числе прочих причин антихристианских гонений ее надо поставить на одно из первых мест.