Надежда Кожевникова - Сосед по Лаврухе Страница 20

Политика его не занимала, хотя насчет реального положения дел он не заблуждался, не поддавался иллюзиям. Но то, что ему мешало, и то, что привело к трагическим в его судьбе, судьбе его семьи, последствиям, воспринимал не как политик, а как философ. Верил ли он в перемены, надеялся ли на них? По-видимому, он был далек от мысли, что возможен сдвиг, сразу преобразующий все в стране, в обществе. Готовился терпеть — и жить, не обольщаясь надеждами, мол, авось, вдруг… Внутренние ресурсы — вот что, вероятно, для него было существеннее. Стоит, пожалуй, об этом задуматься и нам сейчас: если рассчитывать только на самих себя, возможно, и разочарований, и злобы будет меньше.

— А все же что его здесь удерживало? — задаю сакраментальный для наших дней вопрос.

— Сколько раз его при мне уговаривали остаться, — говорит Александра Михайловна, — но он, как зверюшка, стремился домой, скорей домой. Отмечал в календарике дни, оставшиеся до возвращения… А как-то мне сказал, что не смог бы работать на Западе: там другой человеческий материал. Ведь наши люди эмоционально очень многогранны, как ни один другой народ.

— А кроме того, — она продолжила, — сложность, драматичность нашего времени, нашей страны, таких художников, как Мравинский, не только не обедняли, а напротив, даровали им возможность постижения трагического, без чего искусство не возможно, и Мравинский это, конечно, сознавал.

Сознание такое живет и в самой Александре Михайловне Вавилиной, замечательной флейтистке, уволенной из оркестра, где она проработала столько лет, спустя год после смерти Мравинского, когда его место там занял Юрий Темирканов. Да, перемены, переориентация в оркестре были, наверно, неизбежны, ведь Темирканов — антипод Мравинского во всем. Можно предположить, что видеть, чувствовать исходящие от пульта первой флейты противоборствующие токи, флюиды, ему стало тягостно. Оркестр Мравинского, с трудом, но «переучивался», Вавилина — нет, не могла. В этой драматической ситуации кто победитель, а кто побежденный заранее предугадывалось. К сожалению, форму это все обрело далекую и от искусства, и от милосердия, от христианских понятий. Так, возможно, наша реальность и диктует, доводя несогласие, соперничество до полного уничтожения противника. Но нельзя не сказать, что сообщение об увольнении вдова получила в день годовщины смерти мужа, после концерта, посвященного его памяти: тогда вот раздался телефонный звонок… Вавилина осталась и без работы, и практически без средств к существованию: накоплений никаких. Чтобы поставить мужу надгробие, достойное его памяти, пришлось расстаться с инструментами, флейтами. Его память не позволяла и оказаться сломленной. Но, Боже мой, откуда человеку силы брать?..

Вопрос этот, мне кажется, превыше всех проблем творчества, всех достижений в искусстве, в науке, и прогресс, и благоденствие отступают перед его вечной трагической неразрешимостью. Никто из нас не знает что ему предстоит, и, пусть не всегда даже осознанно, мы ищем примеры. Они есть.

Отчеканены в слове, в музыке, в живописи, в архитектуре. Все это было бы не нужно, если бы не рождало в людях способность жить.

1991 г.

Тайная любовь

«Милые мама и Ина, я знала, что мои известия о разводе и выходе замуж произведут на вас сильное впечатление и очень того боялась. Это и было причиной, почему я так долго ждала и не хотела писать только о разводе и написала обо всем только, когда к плохим новостям можно было прибавить и хорошие. Мне кажется, что вы думаете, что я вышла замуж за Марка только „пар депи“, но это не так — Марк очень хороший и близкий мне человек, и я его очень лю6лю и надеюсь, что буду с ним счастлива. Я не бросила Мишу для него, мы разошлись задолго до того по разным и сложным причинам. Это почти нельзя объяснить в письме, но в общем это был длинный процесс отчуждения, которое, как это ни странно, может произойти и после 26 лет совместной жизни… Вам может показаться, что такие вещи, как его интерес к Франции и мой к России, не должны были бы играть большой роли в отношениях между мужем и женой, но у нас это так вышло. Все мои усилия за последние десять лет были направлены на пропаганду русского искусства и русской музыки — он же находит, что Россия есть дикая страна, и важна только Европа и ее культура. Когда отсутствует нежность или страсть, то эта разница во вкусах разъединяет людей, даже если их когда-то связывала любовь… что касается меня, то Марк со мной возится, и рад, и счастлив. Вот когда мы приедем, вы увидите какой он хороший и умный человек. И любит свою родину больше всего на свете…»

Письмо было послано из Америки в послевоенную Европу почти пятьдесят лет назад. Из Нью-Йорка в Женеву. Место же, где эти далекие точки пересекаются — Россия. Как пароль: «Любит свою Родину больше всего на свете».

Любовь бывает разной: робкой, страстной, откровенной — и тайной.

Конечно, тут вопрос темперамента, но мне лично тайная любовь представляется наиболее подлинной. И это касается всего, человеческих взаимоотношений, искусства, политики. Ведь любовь тайная отнюдь не предполагает боязливости, скрытности, она может быть и дерзкой, действенной. Но что в ней отсутствует начисто, так это какая-либо выгода, корысть. Истинные сыны отечества любят свою Родину именно тайной любовью. Что, правда, приводит порой к недоразумениям, неверным толкованиям их слов, поступков. Хотя, как правило, спустя время, иной раз довольно долгое, тайное становится явным — и кажется удивительным как можно было не угадать, не понять таких чувств.

Сейчас мы переживаем период, когда былые тайны расшифровываются, проступают, казалось, начисто стертые имена, и эта лавина все растет и растет. Возможно, даже хотелось бы и остановиться, заняться сегодяшними делами, но по существующему закону всякое действие равно противодействию, и если нам сегодня столько приходится рассекречивать, восстанавливать, возвращать, значит до того изрядно потрудились — засекречивая, разрушая, стирая.

Поражает и количество обнаруживаемых нами теперь тайных любовей — к России, Родине. Подобное не наблюдалось, кажется, ни в одну из эпох. Хотя в иных случаях «таинственность» оказывается надуманной, а если вникнуть, ну что тут, например, непонятного — человек всю свою долгую жизнь писал о русской советской литературе. Писал заинтересованно и, учитывая ситуацию, поразительно объективно. В «Библиографии русской зарубежной литературы» Л.Фостер перечень его, Марка Слонима, работ занимает четыре с половиной страницы. Что же касается его жены Татьяны Поберс, урожденной Ламм, чье письмо приведено выше, то она прославилась как исполнительница русской, а позднее и советской классики. «От Глинки до Шостаковича» — назывался цикл ее концертов. Словом, любовь их обоих к русской культуре, русской словесности ни от кого не скрывалась. А вот почему мы, русские советские люди, ничего о том не знали — это другой вопрос.

О Татьяне я расскажу. Говорить же о Марке Слониме как о величине неизвестной считаю неудобным, обидным и для меня, и для моих соотечественников, хотя в советских изданиях имя его обходили, замалчивали, но уж специалисты во всяком случае не могли о нем не знать. Вот и в одной из недавних новомирских публикаций о последних годах Марины Цветаевой в эмиграции Марк Слоним упомянут без всяких сносок, комментариев — как надежный компетентный свидетель. Естественно! — уж кому как не ему было судить о Цветаевой, столько сделавшему, чтобы лучшие ее вещи увидели свет.

В таком случае осмелюсь повторить общеизвестное, что Марк Львович Слоним был самым молодым, двадцатитрехлетним, членом Учредительного собрания от партии левых эсеров, которое, опять же как известно, разогнали. Политикой начал заниматься еще гимназистом, чем смутил покой своей солидной респектабельной адвокатской семьи, решившей, дабы остудить пыл революционно настроенного сына, вывезти его в Италию. Результат вояжа — блистательное знание итальянского и диплом об окончании Флорентийского университета.

Вернувшись, Слоним заканчивает еще и Петербургский университет, и снова погружается в политику. Февральская революция, Октябрьская, борьба и поражение партии эсеров. Но ведь и побежденные имеют право на объективность оценок: лозунг «земля — крестьянам» был взят большевиками на вооружение из эсеровской программы.

В начале двадцатых Слоним в Праге, вобравшей тогда мощные духовные силы. Роман Якобсон, один из основоположников структурализма, вместе с Сергеем Карцевским организовал лингвистический центр — знаменитую Пражскую школу. Поэты объединялись в разнообразнейшие группировки, возникали многочисленные издания, лопались, собирались под новым манифестом. И на этом достаточно пестром фоне журнал «Воля России» — явление примечательное.

Марк Слоним, постоянный сотрудник и автор журнала, так писал о роли и положении «Воли России» в те годы: «… надо принять во внимание, что русская эмиграция в Европе была еще овеяна духом гражданской войны и насчитывала десятки тысяч участников белого движения. Некоторые из них принесли с собой горечь поражения, злобу, неверие в силы русского народа и готовы были считать родную страну погибшей, не ожидая от нее ничего, кроме безобразий. Другие продолжали мечтать о возобновлении вооруженной борьбы с помощью иностранных держав. Легко себе представить как эта часть эмиграции встретила программу „Воли России“, считавшей, что споры об интервенции или блокаде уже „взвешены судьбою“, что надо отказаться от надежд свержения большевиков при помощи генералов, и что не следует противиться признанию в международном масштабе Советской России, как бы не нравилось бы всем ее правительство, и ставку нужно делать на внутренние силы самого народа».