Надежда Кожевникова - Сосед по Лаврухе Страница 21

В начале двадцатых Слоним в Праге, вобравшей тогда мощные духовные силы. Роман Якобсон, один из основоположников структурализма, вместе с Сергеем Карцевским организовал лингвистический центр — знаменитую Пражскую школу. Поэты объединялись в разнообразнейшие группировки, возникали многочисленные издания, лопались, собирались под новым манифестом. И на этом достаточно пестром фоне журнал «Воля России» — явление примечательное.

Марк Слоним, постоянный сотрудник и автор журнала, так писал о роли и положении «Воли России» в те годы: «… надо принять во внимание, что русская эмиграция в Европе была еще овеяна духом гражданской войны и насчитывала десятки тысяч участников белого движения. Некоторые из них принесли с собой горечь поражения, злобу, неверие в силы русского народа и готовы были считать родную страну погибшей, не ожидая от нее ничего, кроме безобразий. Другие продолжали мечтать о возобновлении вооруженной борьбы с помощью иностранных держав. Легко себе представить как эта часть эмиграции встретила программу „Воли России“, считавшей, что споры об интервенции или блокаде уже „взвешены судьбою“, что надо отказаться от надежд свержения большевиков при помощи генералов, и что не следует противиться признанию в международном масштабе Советской России, как бы не нравилось бы всем ее правительство, и ставку нужно делать на внутренние силы самого народа».

Выказанная в позиции «Воли России» трезвость, была характерна и для натуры, и для творчества Слонима. Как вспоминала его жена Татьяна, личные эмоции, настроения никогда не привносились в его оценки существующей действительности, И это чувствуется в его литературных работах, эссе, статьях: его полемический темперамент его не захлестывает, не прорывается в раздражительность, сварливость. Его стилю свойственно то, что отличает порядочного человека — сдержанность, достоинство, благородство.

И смелость. В 1924 году он публикует статью «Живая литература и мертвые критики», вызвавшую ярость у определенной части эмиграции. Статья полемизирует с опусом Антона Крайнего, то бишь Зинаиды Гиппиус, где было заявлено: «С начала 1918 года — конец. Нет не только меня (что я?), нет литературы, нет писателей, нет ничего: темный провал». Слоним Антона Крайнего «поправил», чем накликал на себя бурю ненависти. Его вывод: русская литература жива, есть и будет, и корни ее — в родной почве. И сказано это было не «с того берега», а лицом к лицу, глаза в глаза своим, можно сказать, еще вчерашним единомышленникам, братьям и сестрам по «классу», по вере, и сказано, не только причиняя боль другим, но и самому себе — такую мужественную независимость нельзя не уважать.

Знакомство с новой советской литературой было поставлено в журнале на первый план. Публиковались произведения Пастернака, Асеева, Бабеля, Тренева, Замятина, Веселого, Форш, Маяковского, Леонова и многих других. За что лично Слоним неоднократно получал упреки в советофильстве.

С другой стороны в журнале печатались и молодые писатели русского зарубежья: Берберова, Кнут, Поплавский, Парнах, Познер. Особенное отношение было в журнале к творчеству Цветаевой. Там она получала неизменную поддержку, и Слоним отзывался о ней как о выдающемся поэте тогда, когда это еще ставилось под сомнение. Словом, в журнале утверждалось то, о чем много и жарко спорили, и что в наши дни стало аксиомой: существует единая русская литература, и целиком, во всем своем многообразии она должна быть доступна русским читателям.

Изменил ли Слоним свои убеждения? Судя по всему, уехав в восемнадцатом из России, он уже ни в какой политической борьбе не участвовал, не вступал в какие-либо партии — сделался литератором, много писал, преподавал, читал лекции. В Нью-Йоркском колледже Сары Лоуренс, где он много лет профессорствовал, хранится часть его архива, остальное — в Бостонском университете. Слоним автор антологии по советской литературе, исследования «Эпос русской литературы от Чехова до революции», работа «Три любви Достоевского» переведена на множество языков. Но он был знатоком в области литературы мировой, энциклопедистом, полиглотом — переходил на тот язык, который более соответствовал предмету разговора (его многолетние семинары во Флоренции, посвященные Возрождению, до сих пор вспоминают с восхищением) — и то, что при таких возможностях, таких широчайших интересах, русская советская литература тем не менее всегда оставалась в поле его зрения, свидетельствует о многом. Советологом он не стал, на России не специализировался, а скорее испытывал к ней тайную любовь. Возможно, это и придавало его суждениям независимость, делало их свободными от привходящих обстоятельств. Он никогда не злопыхательствовал: в рецензиях, откликах на произведения советских авторов оставался верен своей же, можно сказать, программной статье в «Воле России» в 1924 году.

Пожалуй, он не относился к тем, кто круто менялся. Проглядывало ли «эсеровское прошлое» в его литературных трудах? Ведь по давней глубинной традиции чистой, поглощенной только эстетической стороной, литературной критики в России не существовало, как не существует ее и теперь. Бердяев говорил, что русская тема — не творчество совершенной культуры, а творчество совершенной жизни. Что ж, взгляды Слонима высказаны в манифесте все той же «Воли России»: «Наше мировоззрение основано на глубоком уважении к человеческой личности и на моральном, а не только экономическом и социальном истолкованиях социализма, причем социалистическое строительство для нас немыслимо без самодеятельности и творчества масс…»

Думаю, против такого заявления сегодня никто из наших прогрессивно настроенных сограждан возражать бы не стал. Оказывается, зерна истины можно найти в самой разнообразной почве, и замечательно, что мы таким поиском теперь занялись, и уже обогатились ценнейшими находками.

Творческое наследие, самая личность Марка Львовича Слонима, убеждена, не могут выпасть из этого ряда. Ведь подобные упущения не только пустоту, скажем, временную, оставляют в цельной картине эпохи, но и приводят к неизбежным искажениям. Как в мозаике, один элемент выпал, другой, и вот уже рисунка не разберешь. И наоборот, случайные, казалось бы, части, одна с одной сцепляясь, образуют органичную неразрывную нить судьбы, истории, культуры.

Жена Слонима, Татьяна, как и он, выехала из России в восемнадцатом, закончив гимназию фон Дервис — ту, где училась и Цветаева. Ее отец Владимир Ламм, из обрусевших немцев, отправился в Швейцарию как представитель Российского Красного Креста: надо было заняться судьбами русских пленных. Но пока семья с шестью детьми перебиралась из России в Европу, многое переменилось, и Владимир Ламм, получивший свое назначение от Временного правительства, оказался, когда к власти пришли большевики, не у дел.

История семьи Ламмов сама по себе тема увлекательного повествования.

Татьянин прадед, фрейхер, то есть дворянин, был убит в 1848 году в Дрездене на баррикадах, воодушевленный идеями Бакунина. Его вдова, разоренная, лишенная всех прав из-за мужа-бунтовщика, с малолетним сыном выехала в Россию, где проживали ее не особенно процветающие и не самые близкие родственники. Зато Татьянин дед, начавший действительно с нуля, обнаружил незаурядные деловые качества, обосновался в Лефортове, где и жил, и руководил своими фабриками. Правда, к его огорчению, никто из сыновей не унаследовал отцовской хватки. Меломаны — вот кто из них получились, хотя он при жизни из всех сил тому противился. И среднего, Павла, послал в Бонн учиться юриспруденции, но тот родительской воли ослушался, в консерваторию поступил. Именно ему, Павлу Ламму, дяде Татьяниному, наша отечественная культура обязана сохранением творческого наследия великого Мусоргского, возвращением «Бориса Годунова», «Хованщины» в том виде, как было задумано автором, без «улучшений», что из самых благих намерений внес Римский-Корсаков и на долгое время узаконенных. Подобная текстологическая работа требует адского терпения, и, можно сказать, что она стала делом жизни Павла Ламма. Кроме того под его редакцией выходили сочинения Рахманинова, Бородина, Танеева, Лядова и других. Как вспоминает его племянница Татьяна, для Павла Ламма никогда не вставала дилемма: оставаться или уезжать из страны — он не мог порвать с тем, что было смыслом его существования. В его работе текстолога-музыковеда, кажется, пауза случилась только однажды и по независящим от него обстоятельствам: в середине двадцатых его вдруг арестовали по неизвестным причинам и после трех месяцев отсидки, также неизвестно почему, выпустили.

Надо сказать, что в артистической карьере Татьяны фигура дяди Павла Ламма оказалась едва ли не ключевой. Во-первых, у них был общий кумир — Мусоргский. Цикл «Без солнца» рано вошел в репертуар молодой певицы, тогда, когда на родине композитора произведение это не принадлежало к самым популярным (и поныне, к сожалению, так). Ибо некогда признали его «упадническим», «излишне пессимистичным», подобные же ярлыки изживаются у нас тяжело. Павел Ламм, как истинный профессионал, был хорошо осведомлен о положении дел в своей области, во всех тонкостях, к его рекомендациям Татьяна не могла не прислушиваться, хотя он посоветовал ей противоположное собственному вы6ору.