Дэвид Уоллес - Женщина в депрессии Страница 5

Женщина в депрессии поделилась с каждым доступным участником Системы Поддержки по очереди какой-либо порцией волны эмоционально чувственных воспоминаний о сеансе, на котором она впервые открылась и рассказала психотерапевту о случае, когда смеющиеся парни сравнивали студентку колледжа с туалетом, и поделилась, что она никогда не забывала этот случай и что, хоть у нее не было особых личных отношений или связи со студенткой, которую мужчины сравнили с туалетом, и она даже плохо ее знала, женщина в депрессии наполнилась, на игре в лакросс между колледжами, ужасом и сопереживательным отчаянием от пафоса идеи, что студентка может быть объектом насмешек и веселого межполового презрения без ее (т. е. студентки, с которой, как вновь призналась женщина в депрессии, она почти не соприкасалась) ведома. Женщина в депрессии была почти уверена, что всё ее (т. е. женщины в депрессии) эмоциональное развитие и способность доверять и связываться были тяжело ранены именно этим случаем; она решила раскрыться и стать уязвимой, поделившись — хотя только с одним-единственным самым доверенным и элитным участником «ядра» текущей Системы Поддержки — что призналась психотерапевту, что даже сейчас, якобы будучи взрослой, одержима идеей, что группы смеющихся людей часто высмеивали и унижали ее (т. е. женщину в депрессии) без ее ведома. Покойный психотерапевт, как поделилась женщина в депрессии с ее самой ближайшей телефонной наперсницей, указала женщине в депрессии, что воспоминание о травматическом инциденте в колледже и предположении женщины в депрессии о насмешках и высмеивании было классическим примером того, как задержавшийся в развитии эмоциональный защитный механизм мог стать отравляющим и бесполезным и удерживать взрослого в эмоциональной изоляции и лишать сообщества и заботы, даже от себя самой, и мог (т. е. отравляющий задержавшийся в развитии защитный механизм мог) ограничить доступ взрослого в депрессии к его собственным внутренним ресурсам и инструментам для связи в поисках поддержки и возможности быть мягким и сочувствующим и уверенным в себе, и что, таким образом, как ни парадоксально, задержавшиеся в развитии механизмы защиты помогали расти той самой боли и грусти, которую изначально должны были предотвращать.

Именно делясь этой искренней, уязвимой реминисценцией четырехлетней давности с одной конкретной участницей «ядра» Системы Поддержки, которой, как казалось женщине в депрессии, она могла глубже всего доверять и на которую могла по-настоящему опереться и с которой могла по-настоящему общаться по головному телефону, она (т. е. женщина в депрессии) вдруг пережила то, что потом назовет эмоциональным озарением, почти таким же травматичным и ценным, как озарение, пережитое девять месяцев назад в Терапевтический Уикенд, когда она почувствовала себя просто слишком катарсически истощенной и обессиленной, чтобы продолжать, и ей пришлось улететь домой. Т. е. женщина в депрессии сказала самой доверенной и поддерживающей телефонной подруге, что, как ни парадоксально, она (т. е. женщина в депрессии), похоже, как-то обнаружила в себе на пике чувств потери и покинутости из-за передозировки психотерапевта натуральными стимуляторами ресурсы и внутреннее уважение к собственному эмоциональному самосохранению, необходимые для риска попробовать последовать второму из самых сложных и пугающих предложений покойный психотерапевта и открыто просить определенных, явно честных и поддерживающих других ответить ей прямо, не чувствуют ли они к ней втайне презрение, насмешку, осуждение или неприязнь. И женщина в депрессии поделилась, что теперь она, наконец, после четырех лет плаксивого и яростного сопротивления, решилась хотя бы начать задавать доверенным другим этот плодотворно честный и возможно гибельный вопрос, и что, отлично зная о своей слабости и оборонительном потенциале отрицанием и избеганием, она (т. е. женщина в депрессии) решила инициировать этот беспрецедентно уязвимый допросный процесс прямо сейчас, т. е., с элитной, несравненно честной и сострадательной участницей «ядра» Системы Поддержки, с которой она как раз делилась именно в этот момент посредством головного телефона.{8} Женщина в депрессии тут на мгновение сделала паузу, чтобы вставить дополнительный факт, что она твердо решила для себя задавать этот потенциально глубоко травмирующий вопрос без обычных жалких и раздражающих защитных механизмов преамбулы или извинения или вставной самокритики. Она пожелала услышать, без всяких недомолвок, как заявила женщина в депрессии, брутально честное мнение самого ценного и близкого друга в текущей Системе Поддержки о ней как о личности, как потенциально негативные и осуждающие и болезненные аспекты, так и позитивные и одобряющие и поддерживающие и полезные аспекты. Женщина в депрессии подчеркнула, что она настроена серьезно: пусть это покажется мелодраматичным, но брутально честная оценка объективного, но глубоко заботящегося другого на этот момент была почти буквально вопросом жизни и смерти.

Хоть она и боялась, призналась женщина в депрессии доверенной и выздоравливающей подруге, абсолютно, беспрецедентно боялась того, что, как ей казалось, она видит и узнает и с чем связывается во время процесса скорби, последовавшего за внезапной смертью психотерапевта, которая почти четыре года была ближайшей и самой доверенной наперсницей и источником поддержки и одобрения женщины в депрессии и — не в коей мере не в обиду участницам Системы Поддержки — ее самым лучшим другом в мире. Потому что обнаружила она, призналась женщина в депрессии по междугороднему, взяв сейчас, во время процесса скорби, важный ежедневный Перерыв на Рефлексию{9} и затихнув, сосредоточившись и заглянув внутрь себя, что она не могла ни почувствовать, ни идентифицировать какие-либо свои реальные чувства к психотерапевту, т. е. к психотерапевту как человеку, человеку, который умер, человеку, который только по мнению кого-нибудь в невероятно сильном отрицании не покончил с собой, и, таким образом, человеку, который, как заявила женщина в депрессии, наверняка сам страдал от эмоциональной агонии и изоляции и отчаяния, сравнимых или даже — хотя она, кажется, могла представить себе такую возможность только на «головном» или чисто абстрактном уровне, как призналась женщина в депрессии по головному телефону — даже превосходящих те же у женщины в депрессии. Женщина в депрессии поделилась, что самый пугающий подтекст этого (т. е. факта, что даже сосредоточившись и заглянув внутрь, она почувствовала, что не может найти реальных чувств к психотерапевту как к автономному действительному человеческому существу) был, кажется, в том, что все агонизирующая боль и отчаяние со времен самоубийства психотерапевта возникли только из-за нее, т. е. из-за ее потери, ее покинутости, ее скорби, ее травмы и боли и первобытного инстинкта самосохранения. И, поделилась женщина в депрессии, она пошла на дополнительный риск и открыла нечто более пугающее: этот сокрушительный набор откровений вместо того, чтобы пробудить теперь чувства сострадания, сопереживания и перенаправления скорби к психотерапевту как к человеку, на самом деле — и здесь женщина в депрессии терпеливо дождалась, пока закончится эпизод рвоты у ее особо доверенной подруги, чтобы можно было рискнуть поделиться — эти сокрушительные пугающие откровения, казалось, к ее ужасу, лишь пробудили и создали больше и глубже чувств о самой женщине в депрессии. В этот момент беседы женщина в депрессии взяла тайм-аут, чтобы торжественно поклясться ее дальнегородней, тяжелобольной, часто бегающей тошнить, но все еще заботливой и близкой подруге, что в том, что она (т. е. женщина в депрессии) сейчас связалась и открылась и призналась, нет ничего ядовитого или манипулятивно самобичующего, только глубокий и беспрецедентный страх: женщина в депрессии боялась за себя, точнее сказать, за «Себя» — т. е. за так называемый «характер» или «дух» или даже «душу», т. е. за способность к простейшим человеческим сопереживанию и состраданию и заботе — сказала она поддерживающей подруге с нейробластомой. Она спрашивает искренне, сказала женщина в депрессии, отчаянно: что за человек может не чувствовать ничего — «ничего», подчеркнула она — ни к кому, кроме себя? И, может быть, никогда не чувствовал? Женщина в депрессии всхлипнула в головной телефон и сказала, что прямо здесь и сейчас она бесстыдно молит текущую самую лучшую подругу и наперсницу в мире, чтобы она поделилась с ней (т. е. подруга с вирулентной злокачественной опухолью мозгового вещества надпочечников) брутально откровенным суждением, ничего не скрывая, не говоря ничего подбадривающего или оправдывающего или поддерживающего, все равно она этому не поверит. Она ей доверяет, заверила она. Потому что она решила, сказала она, что сама ее жизнь, хотя и полная агонии и отчаяния и неописуемого одиночества, зависела, в этот момент пути к истинному исцелению, от разрешения — даже если будет необходимо отложить всевозможные гордость и защиту и умолять, вставила она — некоторым доверенным и очень аккуратно отобранным участникам поддерживающего сообщества судить ее. Итак, голос женщины в депрессии срывался, теперь она умоляет единственную самую доверенную подругу поделиться самым сокровенным мнением о «характерной» или «духовной» способности женщины в депрессии заботиться о других. Ей нужна обратная реакция, рыдала женщина в депрессии, даже если эта реакция частично негативная или болезненная или травматичная или потенциально может стать последней эмоциональной каплей — даже, молила она, если обратная реакция существует только на холодном интеллектуальном или «головном» уровне объективного вербального описания; она смирится и с этим, обещала она, свернувшись и дрожа почти в позе эмбриона на эргономичном кресле кабинки ее рабочего места — и потому торопила смертельно больную подругу смело говорить, не сдерживаясь, высказать все: какие слова и термины вообще могут описать и оценить солипсические, самопожирающие, бесконечные эмоциональные вакуум и губку, которыми она оказалась? Как она решит и опишет — даже для себя, заглянув внутрь себя — что говорит о ней то, что она с такой болью о себе узнала?