Абдижамил Нурпеисов - Долг Страница 75

Ауэзов был одной из самых колоритных и сверкающих новизной страниц многонациональной советской литературы. Он этой страницей и остается. Для нас, казахов, он больше чем писатель, ибо так велико его место в нашем национальном самосознании и в духовном возрождении, что творчество его выходит за пределы его огромной чисто литературной деятельности.

И сейчас, когда черта смерти отделила от нас этого поистине великого художника, точное и объективное определение его места в нашей литературе, в нашей нравственной жизни — задача далеко не из легких. Видимо, это даже не потому, что еще не исчезли и не так скоро исчезнут те сложные оттенки наших с ним человеческих взаимоотношений, что он еще слишком жив в нас, идет в общем строю, поддерживая и радуя одних, как в былые времена, и, может быть, даже в ком-то вызывая досаду. Мы все еще живем под его большим личным обаянием и стараемся смотреть на мир его глазами. Поэтому сказать окончательное слово о нем и подытожить все им написанное, мне кажется, пока невозможно.

Разве можно подытожить, окончательно определить то явление, которое еще не окончено и продолжает свою тенденцию? С этим явлением — имя которому Мухтар Ауэзов — от начала своего до современного уровня связана наша письменная литература. Казахские писатели не могли миновать этого огромного художественного опыта. И каждый по-своему учился у него. А те, которые начинали с ним вместе или раньше, при всем своеобразии их таланта, самобытности и несхожести творческого почерка не могли не присматриваться и не сверять своего пути, хотя бы с дистанции, по этому яркому художественному ориентиру в молодой литературе.

Очень долго и трудно вынашивал его наш народ. Оторванный от мировой цивилизации, в темноте, в тисках двойного гнета, народ веками взвешивал и углублял свою мудрость, оттачивал свой язык, собирал, копил и откладывал, как крупицу золота, бессмертные слова-сокровища. И через несколько веков — в советскую эпоху — щедрыми руками своего просвещенного сына выплеснул все это богатство, немало удивив гордый цивилизованный мир.

Именно об Ауэзове мы можем сказать, что он преобразил нашу художественную мысль. Он поднял ее на самый высокий современный уровень. Удержать теперь казахскую литературу на том уровне, на который поднял ее Мухтар Ауэзов, — вот самое тяжелое, но самое главное дело чести и совести каждого писателя. Сейчас, как никогда, его творчество, его труды и раздумья свято чтит народ, для возвышения которого он сделал, несомненно, больше, чем кто-либо из живших на земле казахов. Каждый, кто берет на себя смелость называться учеником Ауэзова, должен проникнуться сознанием ответственности перед памятью художника и перед своим временем. Чтобы идти дальше, сделать больше, нам необходимо прежде всего вобрать в себя ту беспредельную любовь, которой он был наделен, его культуру, язык, выработать, наконец, у себя те редкие качества, которые отличали этого человека во все дин его насыщенной жизни.

Ауэзов не искал легких путей в творчестве. Он поставил перед собой сложную задачу. Он учил и писал, что человек во всей объемности его психики еще слабо сегодня показан литературой. Сетовал на то, что литература отстает от жизни. Ему казалось, что писатели «работают, словно скупясь, вполсилы». Не удовлетворяли его и образы современников, выведенные в казахской прозе. Он хотел показать современного человека во всей многогранности его гражданского, нравственного, психологического, интеллектуального облика в труде, в быту, в горении и сложных взаимоотношениях с окружающим миром. Создание образа подлинного героя, глубоко и ответственно мыслящего о своем времени, стало смыслом творческой деятельности писателя. И после завершения «Пути Абая» он сразу взялся за работу над новым романом, последним произведением своей жизни. Работал напряженно. Обуреваемый новой идеей, сделался еще более беспокойным, страстно ищущим, любознательным ко всему, что касалось жизни современников.

Несмотря на свои немолодые уже годы, он часто ездил по аулам чабанов Южного Казахстана. Видя недостатки, говорил о них резко, остро, по существу. Злило его равнодушие, леность, беззаботная сытость духа некоторых местных руководителей. «Нестерпимы условия, в которых живут и трудятся чабаны и их семьи на отгонных пастбищах. У нас в республике часто проходят совещания по животноводству, разгораются страстные споры о том, как увеличить поголовье скота. А вот подумать о чабанах, о ликвидации диких азиатских уголков — без школ, книг и газет, без магазинов, бань и больниц, без сколько-нибудь терпимых жилищ — об этом мы подумать никак не соберемся», — выступил он однажды со свойственной ему прямотой в центральной печати. Оставалось ему жить-то мало, какие-нибудь считанные дни. Может быть, он чувствовал это. В эти дни он жил очень наполненно и активно, старался, насколько позволяло пошатнувшееся здоровье, побывать везде и всюду, видеть глазами будущего героя своей книги, видеть как можно больше, объемно, вникать и осмысливать все аспекты жизни. И он ездил по аулам, бывал в самых отдаленных уголках на юге. Помнится, как он, превозмогая боль, с карандашом и записной книжкой в руке слушал людей. Иногда, неожиданно встрепенувшись, он оживлялся ненадолго, вступал с кем-нибудь в спор, соглашался или отрицал...

Однажды он встретился с чабанами крупного колхоза. Встреча состоялась за аулом на бугре, где сидели чабаны, ожидая любимого писателя. Не заставляя долго ждать, появился и он. Шел он радостный, с сияющей улыбкой на усталом лице, наклонами головы он отвечал на приветствия собравшихся. Прошел на середину, на ковер и сел по-восточному, поджав под себя ноги. Обвел взглядом притихших людей и, как всегда слегка покашливая, заговорил:

— О люди! Может быть, отличает меня от вас лысина ученого мужа, а во всем остальном — в думах и помыслах своих — я вместе с вами!

И действительно, тут он был другим человеком, не похожим на изысканно интеллигентного писателя. Теперь он скорее всего походил на древнего мудрого старца Востока, проведшего всю свою жизнь в этой степи, среди вот этих простых и честных людей.

На долю его выпала нелегкая судьба. Чего скрывать, бывали годы в жизни писателя, когда он оставался в плотном кольце одиночества. Единственным спасением было для него то, что в трудные минуты он неизменно выбирал себе трех верных спутников: труд, терпение и упорство.

Человечество помнит немало подвигов, заслуживших благоговение потомков и ставших для них примером подражания. Могут исчезнуть цветущие города под копытами коней завоевателей, могут исчезнуть языки под прессом каких-то безжалостных социальных ситуаций, бесследно кануть в прошлое, раствориться в бездонной пучине другого языка, языка более могущественного народа. Все это может случиться, но благородные подвиги человеческого гения не померкнут никогда в сознании людей и, как Млечный Путь в истории человечества, будут сиять из глубины далеких веков. Когда Магеллан открывал новые земли, а старец Галилей упрямо повторял даже под страхом пыток свое ясновидящее «а все-таки она вертится», — бесспорно то, что с ними были эти великие спутники истинных мужей науки и литературы — труд, терпение и упорство.

Когда писатель идет трудной дорогой, выбирает себе трудную судьбу, он должен быть сильным и мужественным. И он непременно добьется победы. Этому учил нас Мухтар Ауэзов, учил тех, кто избрал судьбу писателя и идет писательской тропой, взвалив на плечи всю боль, гнев, радость, страсть, порыв, дерзания и мечту человечества.

ОЩУЩЕНИЕ БЛИЗОСТИ

Говорить о писателе всегда представлялось мне трудным. Еще куда ни шло, когда это твой товарищ по перу, зачастую просто друг, с которым связывает тебя общность творческих забот и мыслей. А когда, к ужасу твоему, оказывается вдруг перед тобой великан с нахмуренными бровями, с острым, насквозь пронизывающим взглядом, и к тому же смотрит он со своей пугающей высоты на тебя сверху вниз, смотрит с явным неодобрением, будто угадав твое намерение... Вот тогда поневоле теряешься. Ты уже знаешь безумие своего поступка, ты осознал всю нелепость своего положения, готов отступить. Теперь у тебя остается одно скромное желание: поделиться с людьми своим потрясением, вызванным соприкосновением с великим писателем русской и мировой литературы. И смысл всего твоего путаного объяснения может свестись, в сущности, к повторению лишь одной бесхитростной истины: нельзя объять необъятное.

Но при этом невольно убеждаешься в том, что никаким способом не можешь заставить себя забыть о нем. В самом деле, возможно ли вообще забыть о таком не вмещающемся в воображении, неохватном явлении природы, наподобие, скажем, горы, возвышающейся над миром, с любого конца земли напоминая о себе? В силу своей необъятности она всюду оказывается на твоем пути и призвана будоражить умы, волновать чувства.