Абдижамил Нурпеисов - Долг Страница 76

И поэтому все наши помыслы обращены к нему, и все мы думали и думаем о нем. Думали и думаем, в частности, о том, что в истории человечества он был одним из немногих людей, духовную власть которых не перестаем ощущать мы всегда и всюду. Вряд ли отыщется сейчас такой уголок на земле, где люди в своих лучших устремлениях и начинаниях не испытали бы его благотворного воздействия на формирование своих воззрений и нравственных принципов. И нет, пожалуй, человека, душа которого, будучи открыта прекрасному, в своем благородном порыве прямо или косвенно не ощущала бы духовной связи и общности миропонимания с ним. Не будет преувеличением, если скажу, что в творчестве Толстого кроется нечто роднящее его с небесным светилом — некая животворящая сила, сквозь толщу слоев атмосферной массы проникающая во все уголки планеты. В такой же мере произведения Толстого, преодолев языковые, социальные и иные барьеры, еще при жизни писателя завоевали малые и великие народы независимо от уровня их развития, неся с собой самую благотворную, гуманистическую идею. И сами люди, влекомые неудержимым ответным стремлением, тянулись к нему, к словам, мыслям и чувствам, так же как к нравоучениям великого правдоискателя земли русской. По мере роста его всемирного авторитета росли и ряды поклонников писателя, охватывая народы, страны и континенты.

В этой связи невозможно обойти вниманием один поразительный случай, имевший место в истории моего народа еще на стыке двух веков — минувшего и настоящего. Этот случай-феномен вдвойне трогателен и значителен, если учесть, что произошел он в самом отдаленном уголке отсталого феодального Казахстана.

Бережливая память народа, донесшая до нас бесценные устные сокровища предков, сохранила наравне с преданиями и легендами и рассказ о том, как после смерти великого Абая один из его талантливых учеников, в свое время блестяще осуществивший перевод «Дубровского» Пушкина, не переставал заявлять и устно и печатно, что он является учеником Толстого. И он посвятил стихотворение великому русскому писателю, где не побоялся гордо и дерзко заявить всему старому исламскому востоку: «Один Толстой праведнее тысячи суфиев», и, движимый чувством любви и признательности к гению человечества, послал к нему специального нарочного с приглашением в далекий Чингистау. Великий писатель ответил трогательным письмом, утерянным, к сожалению, сейчас, что он стар и расстояние для его возраста слишком велико.

Как видим, семя, брошенное заботливой рукой Абая на самую, казалось бы, бесплодную почву азиатского Востока, не замедлило, однако, дать ростки, пускай еще слабые, одинокие, но жизнелюбивые побеги. И что примечательно, этот росток средь тьмы невежества, не оставлявшей, казалось бы, малейшей надежды на жизнь, пробив глухую немоту, потянулся к свету, к знанию, искал, .жаждал его живительной силы. Таким образом, в далеком ауле, в урочище Чингистау, жил талантливый человек — Абай, родоначальник казахской письменной литературы, тянувшийся к свету поэзии Пушкина, ощутивший жизненную необходимость и духовную потребность приобщения к передовой русской культуре. Почти в одно время с ним жил на другом конце степи еще один просвещенный сын казахского народа, причисливший себя к ученикам Толстого. Это был первый казахский просветитель Ибрай Алтынсарин. Подхватив благородный почин великого русского писателя, он открывает в Тургае на свои средства первую школу для казахских мальчишек. И по образцу яснополянского букваря составляет, впервые прибегая к столь удобной и простой кириллице, казахскую хрестоматию для своих питомцев. Для них же он переводит на казахский язык короткие детские рассказы Толстого. Вот так, благодаря усилиям названных мною великих сынов нашего народа, еще в начале нынешнего века два гиганта русской литературы — Пушкин и Толстой одновременно вступили в степь кочевников.

С тех пор прошло около века. Пройдет еще не один век, а такая естественная, сердечная тяга народа к свету и знаниям не иссякнет никогда. Не одному поколению в будущем придется обратиться к светлой памяти великого писателя, с годами не тускнеющей в сознании потомков, к его бессмертным трудам, благородством души отмеченным делам, в надежде получить ответ на вопросы, мучающие людей.

СЛОВО О ДОСТОЕВСКОМ

I

Не будет, пожалуй, плодом поэтического воображения, если скажу, что сегодня витает над миром бессмертный дух Достоевского, которого, как вы знаете, человечество вот уже более ста лет называет великим страдальцем. Не помню я, кого народы мира, какого пророка, святого, мыслителя еще называли в истории человечества с таким чувством любви, жалости, уважения, как его, Достоевского. А называли его так не потому ли, что сам он всю жизнь относился к народу не иначе как с болезненным состраданием, понимал с раннего, юношеского еще возраста нужду и горе обездоленного люда с окраины большого города, улицы Божедомки, прозванной так, видимо, не без иронии на несправедливость судьбы к бедному люду.

Вслед за Пушкиным и Гоголем пришел он в литературу. Благодаря титаническим усилиям названных двух гениев русская литература вдруг резко поднялась и вышла из привычных берегов. Благодаря Пушкину и Гоголю русская литература обрела поистине гражданскую смелость, превратилась в грозную социальную силу, в трибуну, с которой «глаголом жгли сердца людей». Как и его великие предшественники, Достоевский тоже с первого же литературного шага смело взошел на эту трибуну чести и совести. И он готов был посвятить бедным людям самые горячие порывы большого сердца. И он, как никто другой, имел на это полное право. Ибо нервно впечатлительный, тихий и робкий мальчик со дна Божедомки, с раннего детства видевший, наблюдавший жизнь людей бедных, он лучше и глубже других понимал думы, чаяния и стремления людей из низов, сочувствовал им, страдал, служил им, пусть по-своему, с мрачной преданностью, но служил, служил до конца жизни, до последней капли, отдавая всего себя, все то, что было ценное и святое в его так щедро одаренной могучим талантом натуре, названной впоследствии «необъятной вселенной».

Величие нации не определяется ни количеством населения, ни непомерной громадностью территории, которую она занимает, ни шумными городами, ни заводами. Видимо, тут надобно применять другую мерку и нужна другая статистика. Величие нации, скорее всего, измеряется великими подвигами ее сынов. Лавровый венок, венчающий голову героя, прежде всего украшает чело отечества, духовно возвышая перед миром. Одним из таких избранных сынов, которому суждено было умножить славу России, поднять ее и возвысить, и был Достоевский.

Бывают личности, дела и заслуги которых перед человечеством и историей настолько огромны, в них, как в недрах самой природы, бывает столько неожиданных тайн и загадок, что перед любопытным взором каждого нового поколения неизменно появляются какие-то сюрпризы, прямо-таки ускользающие и не поддающиеся осмыслению, обобщению и окончательной оценке. К одной из таких вечных загадок века относится прежде всего творчество Достоевского.

Бывают поэты одного поколения, даже одного сезона. Поэт, еще не так давно вызывавший шумный восторг, рукоплескания, скажем, у своих современников, нередко, когда терпит неудачу, теряет прежний лоск и блеск, едва переступив порог другого поколения. И вчерашний кумир публики, вдруг смутившись своего неожиданно наступившего неловкого состояния, подобно освистанному актеру, уходит со сцены, никем не замеченный, и растворяется в безымянной толпе. Достоевский же умел видеть и понимать проблемы не только одного своего века. Поднятые им проблемы продолжают я поныне волновать умы и сердца людей.

Помимо России, и во всей континентальной Европе непререкаемое и всеобщее признание прочно утвердилось еще при жизни писателя, а после смерти незамедлительно пришла к нему подлинная мировая слава. С тех пор власть его духа растет, становится реальной силой в мире. И вот уже больше ста лет этот печальный друг человечества, точно такой, как при жизни, угрюмый, нахмуренный и с неоттаиваемой грустью на бледном лице, уверенно стоит во главе несметного количества своих героев — людей бедных, обиженных и оскорбленных, — которым дал он жизнь, дал бессмертие, и совершает триумфальное шествие, все более проникая в самые отдаленные уголки земного шара, настойчиво и упорно расширяя сферу своего духовного влияния,

II

Мы довольно часто говорим, что природа, тысячелетиями пестуя свое подопечное дитя, придает в конечном счете его облику удивительную схожесть с собой. Но, однако, это не дает основания считать с виду молчаливо-суровых людей северной страны в глубине души скованными холодом. Для них плотно сжатые тонкие губы, холодный взгляд из-под сдвинутых бровей и способность при любых жизненных ситуациях сохранять невозмутимое, ровное состояние — просто защитное средство, маска, которая призвана оберегать, скрывать горячие порывы. Если этот человек — художник и он к тому же еще гениален, то его внешняя суровость, доходящая, быть может, до мрачности, как нельзя к лицу. Но хмурое состояние не всегда является непременным условием, могущим вызвать гром и молнию. Чуткая душа художника подобна струне настроенного музыкального инструмента. Стоит слегка коснуться ее, как она заговорит сразу, запоет, а если уж задеть больно, то и зверем завоет.