Кэтрин Данн - Любовь гика Страница 19

И красные замшевые перчатки, длинные, выше локтей, с тремя изящными пуговками на разрезах на запястьях, такие тонкие, что сквозь них проступают ногти и суставы пальцев. Лист из середины блокнота, с которого стерты отпечатки пальцев. Все эти мелкие хитрости родители проделывали машинально, как глотали слюну. Рациональная часть заключалась в том, чтобы не раздумывать слишком долго, в спонтанном выборе, в решении не заглядывать слишком далеко вперед – не спешить – и в том, как тщательно Ал проверил фургон еще там, в Хор-Медоу, штат Айдахо, чтобы быть уверенным, что машина не сломается по дороге, у нас не закончится бензин и не спустится шина, пока мы не отъедем достаточно далеко от тех мест, где нас могут помнить. Биневски не были связаны с преступным миром, однако умели чувствовать ситуацию.

Я шарила в ящике рядом с раковиной, искала клейкую ленту. Мама хотела прикрепить записку клейкой лентой. Было темно, я видела силуэт Ала, его голову и плечи на фоне подсвеченного лобового стекла. Фургон затормозил. Я схватилась за край раковины, чтобы удержать равновесие. Под колесами зашуршал гравий. Ал погасил фары.

– Оли, мама готова? – Его голос звучал совсем близко.

– Почти готова, папа.

– Скажи ей, чтобы поторопилась. Нам нельзя останавливаться надолго, на минуту – не более, и я проеду через город всего один раз, так что нам нужно будет выбрать место и решить очень быстро. Скажи ей.

Я нащупала рулон клейкой ленты. Закрыла ящик и поспешила к щелочке света под раздвижной дверью в мамину комнату в дальнем конце фургона.

Она сидела на кровати, рядом с ней стояла коробка с младенцем. Лил обернулась ко мне, когда я вошла и прошептала ей папино сообщение. Она кивнула и протянула руку в красной перчатке за клейкой лентой. Мы снова сдвинулись с места. Мама оторвала кусок ленты и аккуратно приклеила записку к откидной крышке коробки. По ее щекам текли тихие слезы. Из коробки донеслось шуршание бумаги. Малыш зашевелился. Мама нахмурилась и посмотрела на меня.

– Он, наверное, сейчас проснется, – прошептала она со слезами в голосе. – Он спал почти три часа. Он проснется и захочет есть. – Ее голос дрожал и срывался. – Скажи папе, пусть подождет, пока я его не покормлю. Пусть где-нибудь остановится.

Ее взгляд буквально вытолкал меня из комнаты. Я на ощупь пробралась обратно к кабине, глотая слезы. Когда я схватилась за поручень за папиной спиной, пол у меня под ногами качнулся. Фургон свернул на светофоре направо, в лиловый сумрак на автозаправке на двенадцать колонок. В окне кассы тускло белела табличка: «ЗАКРЫТО – откроемся в 06.00». На стене здания конторы висела автопокрышка с часами внутри. Часы показывали 12.35.

– Папа… – робко промолвила я.

Он резко обернулся ко мне.

– С дороги, Оли! – рявкнул Ал и протиснулся мимо меня.

Волна тепла, сигарного дыма и папиного запаха хлынула в сторону открытой двери в спальню. Арти улыбнулся мне с пассажирского сиденья. Он запрокинул голову и оскалился, чтобы показать мне свой восторг.

– Нет, Ал! – донесся из спальни голос Лил.

– Быстрее, Лил, ну давай же!

Мне было видно, как папа склонился над кроватью и протянул руку.

– Ал, он проснулся! Надо его покормить!

Но папа тянул коробку на себя. Он был сильнее. Теперь я уже видела и коробку, в которую вцепилась мамина рука в длинной красной перчатке.

– Лил, у нас нет времени!

Когда папа поднял коробку, оттуда раздался тонкий, пронзительный вопль, похожий на рев сирены. Мамины руки в красных перчатках безвольно упали. Папа вышел из спальни и поставил коробку на пол рядом с боковой дверью. Мама бросилась следом за ним, свет из спальни лился в темную общую комнату и сиял сквозь мамины белые волосы. Папа открыл боковую дверь и выглянул наружу, мама включила свет в общей комнате и склонилась над коробкой. Взметнулись полы розового халата. Руки в красных перчатках нырнули в коробку и зашелестели бумагой, которой был обложен младенец.

– Передай его мне, Лил, – произнес папа.

Он сошел вниз, на землю, обернулся к двери и увидел… и Арти увидел, и я тоже увидела, как Лил странно наклонилась, прижавшись виском к дверной раме, ее халат сам собой распахнулся, волосы цвета взбитых сливок встали дыбом. Пряди были как белые змеи, пытавшиеся сбежать с ее головы. Шпильки для волос разлетелись во все стороны, ударяясь о стены, о пол, об оконное стекло. Мама сдавленно вскрикнула и вдруг приподнялась и полетела, поплыла, лежа на воздухе, ее бюстгальтер с широкими лямками разорвался с противным трескучим звуком, ее дрожащие ноги в светло-сиреневых носках задрались к лампе на потолке, волосы упали тугими кольцами ей на лицо.

– Мама! Лил! Мама! – хором завопили мы.

Ее огромная, в сетке синеватых вен грудь вывалилась из бюстгальтера, и мама обрушилась грудью в коробку, руки молотили воздух, ее белые ноги дергались на полу под развевающимся халатом, один сиреневый носок смялся и слетел.

А потом Ал стоял на коленях в дверном проеме, гладил Лил по голове и приговаривал: «Что за черт, Лил», – сквозь ее приглушенные рыдания. Арти кряхтел на переднем сиденье, вытянув шею, чтобы видеть происходящее поверх спинки кресла. Глаза распахнуты широко-широко, взгляд диковатый. Я сидела на полу с вытаращенными глазами, с отвисшей челюстью, Элли и Ифи сидели на своей койке, озадаченные, полусонные, и звали маму протяжно и жалобно. Болезненный, тоненький свист вырвался из моего носа, и только один из присутствующих не издавал никаких звуков, единственный из всех Биневски, кого не было слышно: обложенный бумагой младенец в коробке, невидимый, за исключением крошечной ручки, сжимавшейся и разжимавшейся на спутанной пряди белых волос Лил. Ребенок уже не плакал. Когда на мгновение мы замолчали, нам стало слышно, как он, причмокивая, сосет грудь.

Лишь через пару минут Лил сумела засунуть руку в коробку и достать младенца. Прижимая его к груди, она рухнула на пол и села недалеко от меня, так что наши ноги соприкасались. Ребенок был запеленут в желтое одеяльце, из-под которого виднелась только одна пухлая ручка и покрытая пушком маленькая головка, присосавшаяся к груди. Ал на четвереньках заполз в фургон и сел рядом с Лил.

– Что это было? – спросил он.

Она посмотрела на него широко распахнутыми глазами – так широко, что вокруг дрожащих синих радужек были видны белки, – и нервно рассмеялась.

– Видимо, он хотел есть.

Лил взглянула в крошечное сморщенное личико, а Ал уставился на шпильку, лежащую на полу.

Близняшки, застывшие на койке, Арти, опершийся подбородком о спинку сиденья, и я, съежившаяся в углу, ошеломленно смотрели, как над маминой правой бровью медленно набухает большая шишка – в том месте, где она ударилась головой о стену, когда упала в коробку. Лил слегка сдвинулась, чтобы сесть поудобнее, и полы халата соскользнули с коленей. Кожа на них была стерта, мелкие капельки крови проступали сквозь поры.

– То есть ты говоришь, – Ал протянул руку и поднял с пола шпильку, – это сделал ребенок? Поднял тебя в воздух?

Ее глаза полыхнули гневом.

– Я тебе говорила, что он голодный!

Крошечный кулачок, словно паук на песчаной дюне, сжимался и разжимался на маминой груди. Чмокающие звуки не умолкали.

Папа смотрел на этот кулачок как завороженный. Его рот под усами представлялся до странности мягким и слабым. Он медленно встал на колени и поднял с пола еще две шпильки. Еще одну шпильку папа нашел на подоконнике, потом поднялся на ноги, растерянно глядя на шпильки у себя в руке. Мама не сводила глаз с малыша, сосавшего ее грудь. Она казалась спокойной, забывшей и о слезах, и о порванном бюстгальтере.

– Ну что же, – папа прочистил горло, – нам надо подумать, Лил. Сейчас мы поедем. Где-нибудь по дороге найдем подходящее место и остановимся на ночь.

Мама умиротворенно кивнула.

Близняшки снова заснули, я забралась в свой шкафчик под раковиной, Арти заполз к себе на койку, а мама с младенцем вернулись в спальню. Ал сел за руль. Вскоре он нашел небольшую площадку, окруженную высокими черными соснами, где и остановился. Мы с Арти долго не спали, слушая, что происходит в родительской спальне. Папа промыл и забинтовал мамины колени и приложил пузырь со льдом к синяку у нее по лбу. Уложил спящего малыша в колыбельку рядом с их большой кроватью, и они вместе смотрели на него, сидя рядышком на кровати. Они увидели, как тонкое фланелевое одеяльце, в которое был завернут младенец, медленно зашевелилось, развернулось и уползло в изголовье колыбельки, где и улеглось, легонько подергиваясь само по себе, пока малыш крепко спал. Мы с Арти услышали, как папа произнес:

– Он передвигает предметы. Передвигает предметы силой мысли.

Мама всхлипнула и тихонько расплакалась, и папа сказал:

– Он просто сокровище, дорогая. Лучшее из всего, что мы сделали! Он – настоящее чудо!

Вскоре они замолчали, и стало тихо. Только снаружи шумели темные деревья, шептались о чем-то своем. «Бедный Арти, – подумала я. – Он теперь весь исстрадается».