Кэтрин Данн - Любовь гика Страница 20

– Он просто сокровище, дорогая. Лучшее из всего, что мы сделали! Он – настоящее чудо!

Вскоре они замолчали, и стало тихо. Только снаружи шумели темные деревья, шептались о чем-то своем. «Бедный Арти, – подумала я. – Он теперь весь исстрадается».

Мы остановились посреди бескрайней равнины, протянувшейся в никуда по всем направлениям, где глаз отчаянно ищет, за что зацепиться, а мозг спекается в сухой безнадежности между унылыми пластами земли и неба. Папа выбрался из кабины, распахнул боковую дверь и спрыгнул на землю. Мама еще спала, у себя в комнате, за закрытой дверью. Элли и Ифи сидели на своей аккуратно застеленной койке и собирали пазл. Я пыталась читать книжку через плечо Арти, пока переворачивала для него страницы. Никто из нас не смотрел в окна. Нам всем была неприятна эта тусклая, пустая равнина. Папа не закрыл дверь, и в фургон проникали порывы ветра, шелестели страницами и несли с собой едкий запах полыни и пыль. Папа находился где-то снаружи, в пустыне.

Все утро он был молчаливым и взвинченным. Не разрешил никому из нас сесть рядом с ним на переднем сиденье. Мы застелили свои постели, близнецы выдали всем на завтрак готовые хлопья и отнесли кружку кофе папе в кабину. Арти тоже все утро молчал.

Снаружи раздался скрип шагов по гравию. Папа заглянул в фургон сквозь открытую дверь.

– Выбирайтесь наружу, мои причудки, – сказал он и исчез.

Никому из нас не хотелось выходить в этот пропыленный ветер, но мы все равно вышли, молча. Арти выбрался из фургона последним, просто выскользнул на ступеньки и там и остался, лежа на животе и щурясь, чтобы поднятая ветром пыль не попадала в глаза. Близнецы прислонились к фургону, я встала рядом с ними, глядя на папу. Он расхаживал перед нами туда-сюда. Два-три шага в одну сторону, потом два-три шага – в другую. Ветер трепал фалды его пиджака, ерошил темные волосы и осыпал их песком. Папа по большей части смотрел не на нас, а на бесконечную равнину, где сухие кусты шелестели под ветром. Когда же он оборачивался к нам, в паузах между фразами, его глаза были темны и опасны. Мы сосредоточенно слушали.

– Мы с вашей мамой решили оставить ребенка.

Каждый из нас, говорил он, уникален и необычен, и этот малыш, хоть и выглядит совершенно нормальным, тоже имеет свою удивительную особенность. Он передвигает предметы силой мысли.

– Телекинез, – промолвил Арти скучным голосом.

Да, телекинез, кивнул папа. И объяснил, что ему ничего не известно об этой способности, и никому из нас неизвестно, и первое время нам надо быть очень осторожными, пока не поймем, как нам с этим справляться и чем это может быть нам полезно.

– К утру мы нагоним цирк и обсудим сложившуюся ситуацию с Хорстом. Он – дрессировщик, а нам как раз и нужна дрессура. Хорст не станет болтать. Кстати, сейчас это самое главное.

Папа добавил, что мы должны вести себя так, словно наш младший брат – самый обыкновенный, нормальный ребенок, даже на глазах у работников цирка, которых мы знаем и кому доверяем.

– Военные захотят забрать его себе, – сказал Арти.

– Они его не получат, – заявил папа.

Мы должны держаться вместе, как солдаты в одном отряде, а мальчика назовем Фортунато, что значит Счастливчик.

Хотя тело Фортунато вело себя так, как и положено телу нормального младенца трех недель от роду, его воздействие на окружающий мир было сравнимо с буйством гиперактивного, зловредного десятилетнего хулигана. Его приходилось держать под замком в отдельной комнате, служившей родительской спальней. Мама убрала оттуда все хрупкое, бьющееся и токсичное, чтобы малыш не навредил ни себе, ни кому-либо еще. Наш аккуратный фургон превратился в захламленную берлогу. В кухонных шкафах выстроились ряды косметики и кремов для обуви. Усыпанные блестками костюмы висели над койкой близняшек. Настольные лампы, часы и фотографии в рамочках под стеклом валялись на неубранной постели Арти. Повсюду громоздились стопки папиных книг и медицинских журналов. Мамина швейная машинка переехала ко мне в шкафчик под раковиной. Я спала, скрючившись в три погибели, касаясь коленями подбородка.

Нам шестерым вполне уютно жилось в нашем фургоне тридцать восемь на десять футов, но этот уют создавался исключительно благодаря фанатичной приверженности к чистоте и порядку. Мы ненавидели беспорядок. Он выводил нас из себя. Всем было ясно, что нужно как можно скорее «дрессировать» седьмого члена семьи.

Не без тонких намеков старшего сына Артуро мой изобретательный папа сообразил, как с помощью глицерина и изоленты подсоединить ягодицы маленького Фортунато к миниатюрному трансформатору и батарее от детской железной дороги. Всякий раз, когда Фортунато разбивал тарелку, или тянул кого-нибудь за волосы, или поднимал Лил в воздух и держал под потолком, папа аккуратно включал ток. Однако уже через несколько дней сообразительный Цыпа, как мы его называли, научился отключать трансформатор и стегать папу проводом по кудрявой макушке.

Папа попробовал наказывать Фортунато, лишая пищи по методу Клайда Битти, однако во время этого эксперимента Фортунато пришлось держать в клетке из толстой проволоки: когда Лил не давала ему грудь, отказываясь кормить, он просто притягивал ее к себе и повторял свое дебютное представление.

Невозделанный потенциал возможностей Фортунато подвиг наших родителей на всесторонние изыскания. К тому времени Цыпе исполнилось четыре месяца. Ал решил применить на практике бихевиористские принципы Берреса Скиннера, и методика позитивного подкрепления с успехом сменила пищевую депривацию.

Наконец мама решилась вынести Цыпу из «цыпоупорной» спальни. Но лишь через месяц она смогла выходить из фургона с малышом на руках и гулять по всему лагерю, не опасаясь, что ее младшенький станет передвигать все ярко раскрашенные предметы, попадавшиеся ему на глаза.

Глава 7

Зеленый – как мышьяк, патина на старых ложках и двери газовых камер

Но настоящие неприятности, как всегда, исходили от Арти. Он всегда был завистливым. Он ничего не имел против меня, потому что главной причиной для зависти у него были деньги, а я не зарабатывала ни гроша.

Однако близняшки доводили его до бешенства. После каждого представления Арти клал подбородок на край своего аквариума, обдавая меня градом брызг, и сурово выспрашивал, сколько было продано билетов.

– Сколько? – кричал он.

Но количество было не так уж и важно: тридцать в Оук-Гроуве, триста в Фениксе, тысяча в Канзас-Сити. На самом деле, Арти интересовало другое. Сколько он собрал зрителей по сравнению с близнецами. Если они собирали столько же или больше, Арти впадал в ярость.

В такие дни он иногда опускался на дно аквариума и лежал там с мрачным видом, задерживая дыхание на невероятные несколько минут. Лежал с выпученными глазами, так что век было не видно.

Когда мне было пять лет и я только начала помогать ему после представлений, эта уловка страшно меня пугала.

– Я умру, – бормотал Арти. – Все равно я здесь никому не нужен.

А я рыдала и билась в агонии, когда он опускался на дно, глядя на меня через стекло совершенно пустыми глазами. Я с воплями бежала к папе. Тот хлопал себя по щеке и орал на меня, чтобы я не потворствовала Арти, когда он «разыгрывает примадонну».

В смятении я неслась обратно и кусала себе пальцы от страха, пока Арти не соизволял перевернуться вверх животом и медленно всплыть на поверхность, где мои короткие ручки могли зацепить его крюком на палке и подтащить к бортику. Я разглаживала сморщенную от воды кожу на его лысой голове, целовала в щеки, уши и нос, заливалась слезами и умоляла не умирать, потому что я – пусть и такое никчемное, бесполезное существо – очень-очень его люблю. Наконец Арти моргал, тяжко вздыхал, позволяя мне увидеть, что он все-таки дышит, и орал, чтобы ему подали полотенце.

И все это – из-за нескольких несчастных билетов, когда ему было десять.

Я знала, что Арти не примет Цыпу.

Почти рассвет. Представления давно закончились. Лил с папой спят. Близняшки сопят на своей койке. Фортунато – Цыпа – тихонько сопит в колыбельке, его одеяльце подергивается над ним. Однако в дальнем конце фургона двенадцатилетний Артуро сидит, склонившись над столом, и изучает гроссбух с данными о продаже билетов. Я сижу на полу, привалившись спиной к дверце шкафчика. Если Арти рассердится, я быстренько распахну дверцу, заползу внутрь, свернусь там калачиком в темноте, накроюсь старым свитером Лил, натяну на глаза свою шапочку и буду плакать в теплую шерсть. Арти качает головой. Желтый свет отражается бликами от его безволосой головы. Я тихо шмыгаю носом. Он искоса смотрит на меня – быстрый, резкий взгляд. Я глотаю сопли и улыбаюсь ему слабой, дрожащей улыбкой. Он возвращается к записям. Его голос звучит тихо и вкрадчиво:

– Ну, в общем, ты сама знаешь, что я здесь вижу.

Арти не смотрел в мою сторону, но я все равно закивала, чуть не плача. Он глядел на бумаги, разложенные на столе, скорбным, полным сомнений взглядом. Его голос источал приторное сожаление: