Сильвен Жюти - Запах высоты Страница 19

Уго – звезда. Весь мир его обожает. И люди готовы помогать ему бескорыстно, потому что они его обожают.

Но, подумал Уго, если бы с Каримом случилось что-то столь же серьезное, как со мной, кто бы ему помог? Я? Нет. Никто. Кариму отрезали бы все десять пальцев, уволили из армии, и он бы выпрашивал подаяние, тыча своими обрубками. В лучшем случае ему бы назначили жалкую пенсию, на которую просто нельзя жить.

Грузовик несется вперед по щебенке, подпрыгивая на ухабах и громко сигналя, чтобы разогнать толпу подновлявших дорогу тибетцев, а они лениво расступаются при его приближении.

Уго по-прежнему думает о Кариме. В сущности, тот не прогадал: сегодня он, должно быть, уже получил от Уго в десять, а может, и в сто раз больше, чем его офицерское жалованье.

Но это – такая малость.

Три дня пути. Тибет – это высокое ровное нагорье. Невозможно ни читать, ни заниматься чем бы то ни было. Уго вновь вспоминает разговор с Мершаном, представляет себе его возвращение, пытается размышлять о его жизни, но мысли путаются, мешаются из-за тряски. А дорожная пыль – она пропитала все вокруг, она плавает даже в чае.

Уго понимает: одна из причин, толкнувших его в горы, та, что все здесь подчиняется одному правилу – неизбежной борьбе за жизнь, тут надо выживать и не надо больше думать. Точнее, здесь пропадают различия между поступком и мыслью.

Уго понимает и то, что в этом жалком состоянии выживания живут большинство людей, у которых нет лазейки, они не могут никуда сбежать, это длится всю их жизнь; а он борется за существование только время от времени. И то, что за это им восхищаются, что из-за этого он зарабатывает такие большие деньги, всегда было для него непостижимой тайной.

Иногда эта тайна начинает угнетать его слишком сильно, и тогда Уго пытается восставать. Как сейчас.

Но ему трудно ясно размышлять: дорога все хуже и хуже, трясет все больше. А может, это – из-за высоты; он не успел акклиматизироваться. Карим подает Дю знак остановиться: настало время молитвы. Ворча, Дю подчиняется приказу Уго. Карим расстилает коврик на обочине, вынимает компас, а китайцы стоят рядом и смеются, попыхивая сигаретами. Когда-то в Лхасе было много мусульман, и языком торговли считался персидский, но теперь ничего от этого не осталось. А компас подарил ему Уго: он показывает, где Мекка.

Первая ночь – в гостинице Четанга: с них содрали по сто долларов с человека. Сто долларов за грязный матрас, кишащий кусачими тварями, и гнусные помои вместо еды. Оба китайца нашли приют в мрачных казармах бок о бок с тупой солдатней: туризм кончился.

Пейзаж, по мере того как дорога спускается глубже в ущелье, становится все менее засушливым. Влажные туманные леса, джунгли. Навстречу идут тяжелые грузовики, забитые неошкуренными бревнами; а завтра лес на этих склонах будет вырублен подчистую, и начнется подтопление дальних равнин. Впрочем, мы, кажется, покидаем Тибет, думает Уго, сворачиваем в глубокую долину, ведущую к Бенгали, откуда с гималайских гор несет вниз ил и текут талые воды. Но пока мы еще на другой стороне, северной, мы – выше; по ту сторону линии Макмагона, которую оспаривал Шу Энлай: он считал, что Китай простирается дальше, до самой равнины, включая Ассам и все Гималаи.

Спуск – медленный, плавный, и даже не очень высокие горы кажутся громадными, это – логично. Вершины их зарываются в небо, словно тонут в опрокинутом море. Снег сливается с белизной облаков, открывая дорогу в иной мир. Уго хочется тут же, сейчас, почувствовать, как скрипит под ногами этот снег. Он знает: для него это лучшее лекарство от всех вопросов и сомнений. Стоит ему вдохнуть запах высоты, и он поймет, как поступить.

Мы приближаемся к самым богатым водой районам Земли. За несколько сотен километров к востоку отсюда Цангпо-Брахмапутра огибает Намчебарва[45] и спускается на индийскую равнину. В несколько тысяч километров к западу, рожденная у подножия такой же, судя по ее названию, священной горы Кайлас – хотя у нее много имен: Канг Рингпоче, Тизе, Меру,[46] – река Инд делает то же самое, обходя такую же гигантскую и почти одноименную вершину: Нангапарбат.[47] Высота обеих гор одинакова, разница составляет не больше двухсот метров, но только вторая из них – известна, потому что превосходит рубеж в восемь тысяч. Она видела зарю гималайского альпинизма, начавшуюся смертью Мэммери в 1895 году. Почти через сто лет другая гора еще оставалась одной из высочайших – не считая Сертог, естественно, – непокоренных вершин планеты. Они сжимают в своих когтях Гималаи: конец мира. Начало мира: Инд, стекающий вниз по Азии, все еще размывает землю, приподнимая Тибет. С каждым годом горы завоевывают по сантиметру, а мощнейшие землетрясения свидетельствуют о том, что там, внутри, идет работа, и чрево земли по-прежнему готово дать рождение новому миру.

Жаль, конечно, что Инд в отличие от Ганга не достигает Бенгальского залива – симметрия была бы полной. Долго считалось (так думали и европейцы), что Ганг берет начало у подножия Великой Драгоценной Горы, проходит под Гималаями по подземным каналам и вновь вытекает на поверхность изо «Рта Коровы». Почему бы и нет? Ганг – самая почитаемая из всех священная река и одна из тех немногих, что рождаются на южном склоне горной цели. В 1817 году Ходсон и Герберт добрались до пещеры «Коровы», исследовать которую посылал когда-то еще Великий Могол[48] Ахбар. Она оказалась всего лишь обледенелым гротом над деревней Ганготри,[49] откуда стекал небольшой грязноватый поток; садху[50] отвечали на все расспросы смехом. «Нас всех спрашивают одно и то же», – говорили они.

До Вегенера,[51] отца теории расхождения дрейфующих континентов, многие поражались схожести очертаний побережья Америки и Африки. Много менее было тех, кого удивляла странная симметрия, связавшая Нангапарбат с Намчебарва и Кайлас с Сертог. Намчебарва – эзотерический двойник Нангапарбата, также как Сертог – эзотерический двойник Кайласа. Первые – всем известны, их двойники – нет. На первые поднимались, им посвящены десятки книг; что до их двойников – возможно, кому-нибудь удастся в одной из книг отыскать какой-нибудь их снимок.

Пары, которые они составляют, подобны братьям Диоскурам, Кастору и Поллуксу: первый – умерший, второй – бессмертный.

И не важно, что книги о Кайласе носят религиозный характер, а о Нангапарбате – спортивный: Уго совершенно ясно, что это – одно и то же. Свами[52] Пранавананда и Герман Буль[53] искали того же, но шли разными путями. «Восхождение» было вначале понятием мистики, и истинный защитник альпинизма вовсе не Бернар де Ментон,[54] назначенный на эту роль Пием XI,[55] папой-альпинистом, а та самая Анна-Екатерина Эммерих,[56] поднимавшаяся в «области, которых нельзя было достичь человеку» и вызвавшая интерес Блеза Сандрара.[57]

Также и со спортивными успехами: в наши дни спорт требует больше призвания и больше жертв, чем религия.

Особенно альпинизм.

Уго замечтался. Преимущество его профессии в том, что всегда находится время на то, чтобы мечтать и читать. Недостаток ее в том, что невозможно извлечь из этого пользу.

Хватит мечтать, Уго. Пора в дорогу! Грузовичок сворачивает вбок, поднимается по соседней долине и выходит из леса, катит вдоль зеленого мутноватого потока, пробирается по нескончаемым осыпям страшной крутизны, лавируя между упавшими на дорогу камнями. Иногда им приходится покидать кабину, доставать ломы, используемые как рычаги, и вчетвером толкать какой-нибудь валун в реку. Потом все долго следят за удивительно медленным падением камня, смотрят, как он тонет и как расходятся круги на зеленой воде. И быстро забираются обратно в грузовик, пока его не расплющил упавший сверху обломок скалы.

Еще несколько часов – иногда неизвестно почему дорога шла под уклон, затем, и тоже по непонятной причине, вновь поднималась, – и они снова выбираются на пустынное плато. Вдали расплываются контуры горного гребня.

И только вблизи становится ясно, что такое этот хребет: желтая скала, прямым продолжением которой высятся рукотворные стены – как будто человек задумал дополнить природу. А разве он когда-либо делал что-то другое? – мелькнуло у Уго, прежде чем он возвратился к первой, главной мысли: к монастырю Гампогар Дзонг. Вернее, к его руинам.

Было уже темно, почти наступила ночь: казалось, она внезапно пала на землю, как только Дю включил свои фары, стараясь получше разглядеть дорогу и не угодить в какую-нибудь колдобину. Свет фар еще шарил по дороге, выхватывая впереди крутой откос, когда Дю заглушил мотор.

Полуразрушенная, мощенная камнями тропинка ведет наверх. Прислонившийся к скале монастырь снизу незаметен. Наскоро подкрепившись, Уго с Каримом начали подниматься по каменным ступеням, намереваясь устроиться на ночлег в одной из его келий; оба китайца предпочли кузов грузовика.

Вряд ли им стало стыдно, нет, конечно; к тому же с чего бы они устыдились событий, участия в которых не принимали? И все же, все же они в этом участвовали: своим невниманием, своим равнодушием к тем, кто здесь обитает; будь то ее реальные, видимые жители – тибетцы, или невидимые и подвергаемые сомнению – боги, которые, если верить тибетцам, населяют каждый уголок этой удивительной страны. Вот поэтому они и не поднимаются: тибетские монастыри, разрушенные или нетронутые, им не интересны. Им не интересно то, что они разрушены, их не касается то, что разрушали их родители. Как тысячи других, как все прочие, позже они смогут сказать: «Я ничего не знал».