Драго Янчар - Катарина, павлин и иезуит Страница 20

– Цепь будет звенеть вокруг сердца, – сказал он.

Странники восприняли его согласие как доброе предзнаменование. Святой человек отправился на гору за своим колокольчиком, а они стали молиться прежде всего об этом удивительном человеке, затем – о собственном духовном здравии, после чего принялись за вареный горох, который готовился во дворе приходского дома и от которого весело поднимался пар.

До поздней ночи они разговаривали об отшельнике Иерониме, о том, что заставило его удалиться от людей и отчего он не может замерзнуть. Только папаша Тобия из Птуя был несколько раздосадован, потому что с приходом человека с горы его собственная слава несколько померкла. И потом может еще выясниться, что отшельник старше его, хотя с виду было не похоже, чтобы возраст его был близок к ста пятидесяти годам, к возрасту Тобии, потому что, карабкаясь по скалам, он двигался довольно проворно. Но, имея дело с таким человеком, никогда не знаешь, сколько времени он уже прожил на свете и сколько еще проживет.

9

На что бы Катарина ни смотрела, ей всюду виделось лицо вчерашнего человека, озаренное теплым огнем, его неотрывный взгляд, под которым она опустила глаза – так и полагалось себя вести. Она сама себе удивлялась: неужели это возможно, чтобы так быстро исчезло у нее из памяти другое мужское лицо, лицо капитана Виндиша, столько лет каждую ночь, пока она не уснет, стоявшее перед ее внутренним взором, слышался его голос, виделись вызывающе красивые движения – все то, чего она ждала накануне каждого праздника; еще несколько дней тому назад ей было не по себе, хотя она навсегда изгнала его из обиталища своей души – ей было не по себе от мысли, что он едет на войну, откуда многие не возвращаются, еще несколько дней тому назад от этой мысли у нее сжималось сердце. А сегодня ей было безразлично, по каким дворам сейчас ходит, красуясь, павлин, перед какой воинской частью вышагивает в своей шляпе с белыми перьями, с саблей, заплетающейся у него в ногах, на каком вощеном паркете отвешивает поклоны, как это умеет делать только он. Костер этой ночи унес его образ, сжег без боли. Произошло это так быстро, что она сама не могла этому поверить, нужно было только выйти из многолетней окаменелости в Добраве и отправиться в путь – все было так просто и ясно, как ясен был хрустальный день – продолжение ее пути.

День в долине был хрустально ясным, над заснеженными горами вдали собирались облака. Колонна странников медленно поднималась по дороге в гору, справа раскинулись широкие луга, слева был лес, начинавшийся от самой дороги. Катарина шла с Амалией и другими девушками, подражавшими блеянью овец и хихикающими, она слушала бормотание крестьянок, останавливавшихся и молившихся перед дорожными знамениями-распятьями. Амалия шептала совсем иное, она немного прихрамывала с тех пор, как ушибла ногу о корягу, когда поглядывала на умывающихся мужчин, она говорила, что с таким косматым никуда бы не пошла, лучше есть коровье дерьмо, чем иметь дело с таким чудищем. Катарина засмеялась, она шла по лесной опушке, по грани между темным и светлым миром. Деревья, поля, дома, телеги – никогда еще она не видела так отчетливо предметы и природу, окружавшую ее во время пути, всякий раз возникал иной облик творения Божьего, мира, ставшего вдруг таким бескрайним. Мир так велик, нужно только в него окунуться, и все изменится. Мир справа – луга, поля, пролегающие по ним дороги и одинокие домишки; человеческий и Божий миропорядок озарял уже весенний и все еще зимний солнечный свет. Слева было темное безмолвие леса, по ночам в нем раздавались крики, исходящие из животного царства, но сейчас он кротко молчал. На опушке рос присмиревший за время зимы кустарник со своими тенями и болотцами, оставшимися от холодной поры, от минувшего оцепенения. И где-то поблизости был человек, освещенный теплым огнем, с живыми глазами, она отчетливо чувствовала, что он недалеко, лицо его вырисовывалось на склоне горы, в трепетном свете солнечных лучей. Она оглядывалась на растянувшуюся колонну паломников, знала, что это был не образ из сновидений; ночной человек, приковавший к себе ее взгляд у костра, был явью. Среди дня воспоминание возвращало ее в ночь, к отблескам костра на лице незнакомца. Он должен был находиться где-то поблизости, она чувствовала это так же отчетливо, как и присутствие ночных посетителей в, своей комнате в Добраве. Она никому не рассказывала о своих ночных встречах, которые могли быть не только сном, но сейчас сном могла оказаться прошлая ночь у костра, когда ее притянул к себе взгляд усталого человека с живыми, такими живыми глазами. Она понимала, что все это грех, но ничего не могла поделать. Она знала, что о таких вещах говорил священник Янез, знала еще с тех пор, как была маленькой девочкой: за телом своим нужен надзор. Душа обитает в теле, живет в нем, как в доме. Душа находится в доме, дом этот – крепость, которая постоянно подвергается осаде. Если ворвутся в нее злые мысли, если разбушуются скрытые силы, в теле и душе сразу же поселится злой дух. Но то, что произошло ночью, взгляд незнакомца – все это не могло иметь ничего общего с такими вещами, Катарина всегда чувствовала, что хорошо, а что нет, что есть добро, а что зло, некоторые выдержки из Евангелия она знала наизусть; читала Фому Кемпийского,[17] а также Овидия, правда, иногда трудно распознать истинную суть вещей, но, случается, знамение приходит через предчувствие или даже через взгляд, который всколыхнет что-то в груди и скажет душе, что дело сердца предрешено.

Им было суждено встретиться у колодца. Уверенными движениями он вытащил из глубины ведро и налил воды в кувшин.

– Я видел тебя у костра, – сказал он.

Катарина молчала, она опустила глаза, что она может сказать? Она тоже видела его у костра, и совсем недавно лицо его пригрезилось ей на крутом склоне какой-то горы близ Зальцбурга.

– Тебя зовут Катарина, – сказал он.

– Это правда, – ответила она, ей следовало бы сейчас покраснеть, этого требовало приличие, но она не покраснела, только перевела взгляд на свои грубые башмаки, нарядные все еще лежали в сумке, потом ее одолело любопытство, и она подняла на него глаза: а откуда вы это знаете?

Сказала ему Амалия; Катарина невольно вспомнила, как она встретилась с ней в лесу, невольно подумала, что и он мог тогда ее видеть, как видела Амалия, тут она вправду покраснела, как это и подобает.

– А я – Симон, – сказал он.

– Ну и что из этого, что вы – Симон? – ответила она. – По мне, можете быть хоть Петром.

Они смеялись, пили воду, у Симона был также кувшин с вином, он предложил ей, она выпила глоток, не следовало бы, но глоток вина в дороге допустимо выпить, он может подкрепить человека. Она хорошо запомнила его со вчерашней ночи, весь день лицо его виделось ей повсюду. Но только сейчас, вблизи, глядя на него через край кувшина, она заметила у него под глазами темные круги и несколько опухшие веки, этот человек, этот Симон, уже давно не спал.

– Мы еще увидимся, – сказал он. – Надеюсь, подумала Катарина, – дорога дальняя. – Не знаю, – ответила она, – если на то будет Божья воля. – Конечно, Божья воля па это была, все было уже предрешено, она слышала какой-то голос, который ей это сказал, это был ее голос и в то же время какой-то иной, конечно, мы еще увидимся, как же, и сколько раз.

Следующий ночлег был в поселке под горным перевалом, над горами сгущались тучи, странники вовремя добрались до места, где жители знали предводителя Михаэла, они с готовностью предоставили кров святым паломникам, и те были довольны, они успокоились, увидев, что имеют хорошее, надежное руководство. Теперь нужно было найти приют в домах, укрытие в сараях и на сеновалах, в церковно-приходском доме или в трактире. Поселок растянулся по склону горы, дома стояли далеко друг от друга, и паломники разбрелись по разным местам – скоротать эту ночь, каких впереди еще много. Но не нужно думать об этом. Весенние месяцы, дождливый апрель, цветущий май и жаркий июнь, ночь за ночью они будут видеть над собой чужие звезды. И вернутся только ближе к зиме, дай Бог, чтобы все вернулись. И хотя они были под надежным кровом, все они почувствовали, что оказались на чужбине, среди крестьян, говорящих по-немецки, под тучами, которые все сгущались над горами. И неудивительно, что в сердца паломников заползал страх. Не было здесь знакомых полей и домов, узких улиц и вымощенных камнем площадей, не было знакомых святых, которые хранят луга, леса, дома и церкви, исчез глубокий покой домашнего очага, хотя не было здесь и тех невзгод, которых они дома боялись, но это домашнее зло они знали и умели от него защищаться. Здесь в темноте словно блестели какие-то глаза, и никто не знал, чьи они и что кроется за этим. Кое-кто из странников до поздней ночи бодрствовал в церкви, молясь среди трепещущих свечей. В каком-то сарае тихо пели родные крестьянские печальные песни. В лесу пробуждались звери. Звезды прятались далеко за тучами, и небо было глубоким. Там, в вышине, таилась Золотая рака, она парила над их головами, днем она плыла над ними между кронами деревьев, сейчас тихо колыхалась где-то в небе – их цель и единственная защита. Не было здесь домашней кровли, не было односельчан, спокойно похрапывавших в соседних домах или немного дальше, на горном склоне, не было знакомых горожан, которые на узких улицах в последний раз перед сном окликали непослушных детей, не было слышно, как проходит городская стража, переговариваясь под окнами, даже пение заплутавших пьяниц – все здесь было другое. Ночью в сон паломников вошло ощущение одиночества, во сне каждый чувствовал себя покинутым, в сновидениях появилась ночная нечисть. Пространство незнакомого холма не имело границ, у леса не было края, под просекой исчезла надежная опора земли, простор был безбрежен. Сеновал стал кораблем на беспокойном гористом море, неизвестный холм превратился в далекий чужой остров. Мир оказался вдруг огромным, слишком большим, гигантской пустотой под звездами, темным океаном.