Драго Янчар - Катарина, павлин и иезуит Страница 21

Катарине постелили на полу в крестьянском доме. Кровать предназначалась Амалии, которая, умываясь, болтала без умолку, задавала вопросы, не дожидаясь на них ответов: куда идет человек, с которым Катарина пила вино? Его зовут Симон, это Амалия уже знала, молчаливый человек, на висках у него просвечивает седина, хотя он еще молод, что, он идет в Кельморайн? Должно быть, он много пережил, если у него уже седина, а взгляд у него мрачный, идет он один… Думаешь, он кого-нибудь убил? – Что ты такое говоришь, – сказала Катарина, – что ты такое болтаешь! – Амалия не умолкала: нравится ли он Катарине? Ей он кажется каким-то таинственным, она слышала, как он сказал что-то по-испански, почему? А что думает Катарина? Не кажется ли он ей таинственным чужестранцем, хотя он наш, здешний? Катарина пила с ним вино, чему она так смеялась тогда, у колодца? Катарина смотрела в потолок: – Я видел тебя у костра, – сказал он, почему так сказал? Она знала почему. Амалия улеглась, еще что-то бормотала в полусне, потом застонала и всхрапнула. Но мгновение спустя проснулась.

– Это место нечисто, – сказала она.

– Тебе это приснилось, – ответила Катарина.

– Нет, мне не приснилось, – проговорила Амалия. В тот же миг сон у нее совсем прошел. – Знаешь, что такое кошмар?

– Это страшный сон.

– Кошмар, – сказала Амалия, – бывает тогда, когда душа человека, покинув спящего, идет пугать других людей.

Она повернулась на бок, Катарина понадеялась, что она больше не будет храпеть, но Амалия захрапела мигом, видимо, больше никакие души спящих людей ее не тревожили. С Катариной дело обстояло иначе, с ней был взгляд Симона, может быть, и его душа, но это не было кошмаром. Она подумала, что он глубоко заглянул в нее, она была открыта ему, дай Бог, чтобы там не таилась страшная бездна. Слушая храп Амалии, крики совы из ближнего леса и отдаленное пение странников, Катарина вдруг снова почувствовала, что она совсем одна. Она знала, что не должна думать о Симоне, и решила думать о тех, кого покинула, об отце, который остался один, об Ароне, который лежит у порога и при каждом шуме поднимает голову, ожидая ее прихода. Вдруг лицо ее оказалось совсем мокрым от слез, и уже засыпая, она подумала, что ей нельзя спать, потому что во сне к ней придут те приятные нечестивцы, которые трогают ее тело как раз так, как бы ей хотелось, пусть и делают это помимо ее воли. Потом явились какие-то два господина и повели ее куда-то, где всем все будет видно и все известно, где постель ее станет позорным столбом. Уже почти во сне она начала шевелить губами и в голос молиться, как ее учила мама:

Добрый ангел-хранитель мой,Будь всегда и повсюду со мной,Рядом со мною стой день и ночьИ отгоняй зло любое прочь.

За стеной шевелились коровы, издававшие во время своего коровьего отдыха глухие звуки, это ее умиротворило, она успокоилась бы еще больше, узнав, что ангел, или, вернее, ангелица, которую она призвала, находится рядом, совсем близко. Ночью ее разбудили громовые раскаты, по крыше застучал дождь, из черных туч над горами, где раньше плавал хрустальный свет, теперь полились водяные потоки. Амалия на кровати сейчас спокойно и равномерно дышала. Катарина услышала, что откуда-то, может быть, с чердака, доносятся какие-то голоса, кто-то разговаривал, но очень странно, казалось, сам с собой разговаривает один голос.

– Ничего не поделать, – сказал голос, который мог быть и мужским, и женским, – нужно ее столкнуть в воду. – Но она же не умеет плавать, – возразил другой голос, звучавший совершенно так же, как первый. – Именно поэтому, – ответил первый. – Но она простудится, – сказал второй. – Именно это и должно случиться, – подтвердил первый. Ангелы или ангелицы, говорившие одновременно мужским и женским голосом, сказали, что это должно случиться, а уж ангелы знают, что говорят. Катарина не знала, кто произнес эти слова, кто столкнет ее в воду, хотя она не умеет плавать, и почему, кроме того, она должна простудиться. О таких вещах человек слышит только тогда, когда находится на чужбине. – Это мне снится, – подумала Катарина, – какой странный сон.

10

В горах гремел гром, он бился о вершины скал, опускался в долину и, отдаваясь эхом в узком ущелье, замирал в лесах. Просыпаясь в своих постелях, странники озирались на горы; одни из них говорили, что это грохочут пушки Ее Величества императрицы Марии Те резни – там, наверху, с утра пораньше идут маневры ее артиллерии, ее пушкари посылают между скал гранаты, и те разрываются, как уже скоро будут разрываться в прусских городах, снося вражеские головы. Другие утверждали, что это зальцбургские рудокопы взрывами расширяют входы в ямы, полные соли, третьи были уверены, что это строители расстреливают скалы для создания фундамента новой большой церкви святого Иосифа. Ни первое, ни второе, ни третье не соответствовало действительности, на самом деле это святой Илья-пророк ездил по облакам от вершины к вершине на своей огненной колеснице – это был грохот его небесных колес и топот огненных коней, желающие могли увидеть, как из-под их копыт в вышине летели искры.

Ранним утром между отдаленными раскатами грома Катарина услышала странные стоны, женский визг и оханье. И ей подумалось, что это продолжение приснившегося ей ночью сна. Она приподняла голову и прислушалась; перевернулась на другой бок и Амалия. – В чем дело? – спросила она и засмеялась. – Тебе не спится? Думаешь о мрачном человеке, как же его зовут, кажется, Симон? Катарина не думала о нем, не думала и о Виндише, который, проснувшись в это слякотное утро, сердито смотрел на свой забрызганный грязью белый мундир, нет, Катарина сейчас с удивлением прислушивалась к долетающему сквозь маленькое оконце голосу стонущей женщины. – Ах, это? – сказала Амалия. – Это Магдаленка. У нее бывают видения. – Видения? – Она видит вещи, которые не видят другие, а когда ей особенно плохо, приходит священник Янез и кропит, прямо-таки поливает ее святой водой. Пошли, – сказала Амалия. Обе они, наспех завязав высокие башмаки, распахнули скрипучие двери и, перескакивая через лужи на грязном дворе, проскользнули под навес сарая; там стояла крытая повозка, в которой путешествовал предводитель паломников, – карету поставили туда, под навес, чтобы можно было не выгружать ее содержимое; оттуда раздавались громкие стоны. Амалия приложила палец к губам, прислушалась, осторожно подошла к повозке и отдернула вощеную полотняную крышу.

В тусклом утреннем свете глаза Катарины различили колыхание красноватой плоти, шевелящейся среди груды одежды и грубых одеял, откуда-то из этой массы доносились всхлипы и стоны; вдруг из этого плещущегося в повозке моря человеческого мяса вырвался визг, так что Катарина едва не отскочила, но все-таки осталась; взгляд ее был прикован к этому колышущемуся шевелению, любопытство и необычность увиденного оказались сильнее. Это была Магдаленка, ее огромное тело лежало в повозке, которую обычно попеременно везли лошади и мулы, это была Магдаленка, которая с ее болью и радостями, какими не наделен больше ни один человек, направлялась в дальнюю страну. Ее большое тело, обилие ее плоти дышало и двигалось, шевелилось, красноватая колышущаяся громада, некое подобие человека, словно перетекала от края повозки в сторону лежащего тут же Михаэла, предводителя странников, спокойно спавшего рядом с ней, привыкшего к богатой внутренней жизни своей супруги и не слышавшего ни ее визгов и стонов, ни отдаленных раскатов грома.

Что видится Магдаленке, отчего ее крики раздаются в ночи, что такое ей открывается? – с уважением и озабоченностью спрашивали паломники. – Добро или зло она видит, счастье или беду принесут ее прозрения? Конечно, много хорошего, об этом можно судить по ее веселым восклицаниям, но еще больше плохого, о чем свидетельствуют ее стоны. – Я вижу, – шепчет Магдаленка в то время, когда не визжит, – я вижу, – лепечет она сама себе, и никто ее не слышит, даже ее предводитель, развалившийся рядом, так что его могучий живот равномерно вздымается и опускается. – Вижу, – говорит она с радостью и болью, которые, кроме нее, никто не может понять, – вижу нашего Спасителя, его бьют по торсу и по лицу, вижу его исхлестанное тело, оно колышется у меня перед глазами, в огромном пустом пространстве качается распятие, и Его маленькое нежное тело все изранено, в нем множество настоящих дыр, из которых брызжет кровь, реки крови текут из этого тела, из печени, из сердца и легких, из головы, из рук и половых органов, и вся эта кровь есть кровь жизни и кровь любви, безграничной любви, которая меня обновляет, и я вдруг становлюсь легкой, так что я уже не Магдаленка, лежащая под гнетом собственной тяжести в повозке, направляющейся в Кельморайн, а от всеохватывающего порыва любви, заливающей меня с Его кровью, я делаюсь уже такой легкой, что могу парить над этой повозкой, над ночлегом странников, жующих вынутые из узелков утренние корочки хлеба, над струйками дыма, что вьются в поселке, над лесом, у скалистых вершин, откуда доносится грохот утренней езды на колеснице старого пророка, – там вижу я святую кровь, вижу любовь, даваемую этой кровью, по всему миру и по всему моему телу течет эта кровь, я это вижу и этим живу в радости и боли, в радости оттого, что мне это дано видеть, и в боли оттого, что страдание Его ради нас, ради нашего спасения так велико и безгранично.