Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 4 Страница 25

Пока меня обували, в хату вошли Нурсултан Абаевич и молодой скуластый офицер с ответственной планшеткой на боку.

– Можете, Аня, не спешить, – сказал Нурсултан.

Шнурок на моем ботинке так и застыл в руках мамы. Как это не спешить? Не возьмут? Получила, чего хотела!

Я же не знал, радоваться ли мне или сокрушаться.

– Пусть ребята покурят, – буркнул невозмутимый председатель. – Кто знает, что их через месяц-другой ждет… Может, это их последняя затяжка на родине, – он подошел к дивану, потрепал меня за ухо и спросил: – А тебя, боец, как зовут?

– Гриша!

– Хорошее имя… Есть у меня, Гриша, просьба. Когда приедешь в госпиталь, разыщи начальника – доктора Нуделя – Лазаря Моисеевича… Запомнишь?.. Когда найдешь, передай ему от меня привет… Он у меня кое-что вырезал… на память…

– Лазаря Моисеевича, – повторил я.

– И еще вот что: передай ему посылочку – маленько меду и кружок овечьего сыра. Все это уже в телеге. Там одна баночка – для тебя… чтобы поскорей выздоровел. Только смотри, не разбей – дорога скользкая, осень, ливни…

– Спасибо, – сказал я дрожа.

– Спасибо, – поблагодарила Нурсултана Харина. – Но наш боец своим ходом до подводы не доберется. Его надо вынести.

– Вынесем! Руки у нас крепкие. Кто только пожелает, того и вынесем, – не спуская глаз с раскрасневшейся хозяйки, своей должницы, и, обнажая подъеденные цингой зубы, плутовато засмеялся всесильный председатель.

Когда меня вынесли из хаты, около воза с курильщиками уже стояли Гиндины и тыкавшийся замурзанной мордой в грядки ишак старого охотника Бахыта, то ли от скуки увязавшийся за Левкой и Розалией Соломоновной, то ли учуявший запах сена.

Четверо рослых и бравых новобранцев, видно, предупрежденных заранее, погасили свои дешевые, обсосанные папироски, спрыгнули с воза и радушно развернули в воздухе потрепанную кошму, на которую меня аккуратно уложили председатель Нурсултан и его скуластый спутник. Подняв кошму над грядками, потревоженные курильщики опасливо передали груз своим товарищам и сами забрались в подводу.

– Иа! Иа! Иа! – вдруг заржал ишак Бахыта, которому после долгих попыток удалось мокрым и удачливым языком умыкнуть из щели в тележных грядках пучок свежего корма.

– Счастливо, Гриша, – напутствовала меня Розалия Соломоновна.

– Мы ждем тебя, – не сговариваясь, одновременно крикнули Зойка и Левка.

– Не скучай, – помахала рукой тетя Аня.

– Поехали, братцы! – скомандовал лейтенант и подарил на прощание председателю Нурсултану свое крепкое, боевое рукопожатие.

– Я провожу тебя, Гиршеле, только провожу, – тихо сказала мама, боясь, что ей и шага не дадут шагнуть, и двинулась за переполненным, отправлявшимся на войну возом, где во все времена ни для одной матери на свете не оставляли свободного места.

Телега выкатила за околицу, свернула на затопленный ливнем степной большак, а мама все шла и шла.

– Идите, мамаша, домой! – оглядываясь на ее сгорбленную фигуру, командирским голосом то и дело приказывал ей лейтенант с ответственной планшеткой на боку. – Скоро ночь!..

– Идите, мамаша, домой! – перекрикивая друг друга и поддерживая своего командира, задорно упрашивали новобранцы.

Но она, упрямица, их словно не слышала – шла сквозь ночь, сквозь время, сквозь все еврейские несчастья, пока не растворилась в сгустившейся темноте.

VIII

Я лежал на кошме, и мои мысли, как взъерошенные воробьи на высыпавшиеся из конской торбы овсяные зернышки, слетались на степной большак, по которому еще недавно за подводой с новобранцами, спотыкаясь, понуро брела мама. Меня не столько угнетала неутихающая, жалящая боль, сколько неизвестность. Я не знал, что будет со мной, вернусь ли когда-нибудь из военного госпиталя в Джувалинске обратно в кишлак, увижу ли еще Анну Пантелеймоновну, Левку, Зойку, старого охотника Бахыта, чудаковатого Арона Ициковича и, конечно же, маму – о ней я даже думать боялся. Жива ли? Добралась ли после такого долгого и бессмысленного провожания по раскисшему, выбитому ишачьими и конскими копытами большаку до дома; не рухнула ли, как обессилевшая перелетная птица, в осеннюю грязь и не затихла ли где-нибудь среди ковыля и карликовых кустарников в бескрайней и нелюдимой степи?..

Лошади шли ни шатко ни валко, их выцветшие на летнем солнце гривы колыхались на ветру, точно приозерные камыши; пронзительно и зловеще скрипели несмазанные колеса, новобранцы дымили купленными впрок дешевыми папиросами, а скуластый лейтенант с ответственной планшеткой на боку – их опекун – восседал впереди и выводил тягучую бесконечную песню. Слов из-за скрипа колес разобрать нельзя было, но припев у песни был необыкновенно воинственный: та-та-та, та-та-та… Воз подбрасывало на рытвинах и ухабах, я сдавленно вскрикивал от тряски, и призывники, не выпускавшие для страховки из рук мягкие края прямоугольной кошмы, как по команде, приподнимали ее вверх, и я минуту-другую парил в воздухе. Иногда мое парение кончалось легким ударом в тележную грядку, и тогда скуластый прерывал свои зовущие на подвиги «та-та-та, та-та-та», поворачивался ко мне и возглашал:

– Терпи, казак! Атаманом будешь!

Другого выхода у меня и не было – терпеть, только терпеть. Я был готов стерпеть и не такое, поклянись кто-нибудь, что с моей несчастной мамой ничего не случилось, что она целой и невредимой возвратилась в харинскую хату, где вместе с хозяйкой выпила по рюмочке горькой за счастливое возвращение – мое и папино, для начала хотя бы за мое.

Первое, что я решил сделать, когда приеду в Джувалинск, это не разыскивать доктора Лазаря Моисеевича Нуделя, не передавать ему от председателя Нурсултана привет, баночку меда и головку овечьего сыра, а попросить скуластого лейтенанта с ответственной планшеткой на боку, чтобы он позвонил в колхозную контору Анне Пантелеймоновне и узнал, как там ее квартирантка Женечка – чего ему стоит на минутку связаться с кишлаком по рации и навести справку. И если с мамой действительно все в порядке, то я от беды уж точно как-нибудь улизну.

Дорога предстояла долгая, и вдруг в моей голове под тряску вылупилась несмелая, цыплячья мысль: «Зачем так долго ждать? Надо поговорить со скуластым раньше, еще до Джувалинска. Откажет так откажет. Чем я рискую? Пока наш возчик Аскар, безбородый киргиз, признанный из-за сухорукости негодным к строевой службе, скомандовав своим гнедым «Тпру!», поправит на них сбрую, а новобранцы в очередной раз коллективно справят малую нужду и оросят степь, я наверняка успею подбросить лейтенанту свою неоперившуюся мысль… Тем более, что всякий раз призывники занимались орошением целины дольше, чем отдыхали усталые лошади – медленно и небрежно расстегивали штаны, бережно из щели доставали цигарку и долго, как на радугу, смотрели на пущенную вверх теплую струйку. Затем неторопливо отряхивали цигарку и со смаком прятали ее в штаны и с деревенским изяществом начинали смолить табаком небесный купол. Спешить им было некуда. Кто же спешит на перекур со смертью?..

Помочусь и подброшу свою мысль – авось, сапогом не растопчет.

Мне милостиво было разрешено мочиться с подводы – новобранцы осторожно вытаскивали из-под моего исхлестанного нагайкой тела кошму, кто-нибудь из них, взявшись за низ моих портков, стягивал их до щиколоток, и время от времени казахскую землю скромно и стыдливо орошал и я.

На одной из остановок в степи, когда Аскар задавал лошадям корм, а призывники спрыгнули наземь, чтобы размять кости – подурачиться, погикать, потолкаться вволю, поколотить друг дружку слегка обленившимися кулаками, ко мне неожиданно обратился сам скуластый лейтенант с ответственной планшеткой на боку:

– Как, малой, дышится?

– Ничего.

– И за что же тебя так расписали, как пасхальное яичко? Чем провинился?

Неужели председатель Нурсултан ему ничего не рассказал?

Рассказывать все сначала не хотелось, но и от молчания никакого толка не было. Промолчишь, и он никуда не позвонит. За свою короткую жизнь я уже не раз убеждался в том, что сочувствие других вызывает не тот, чья беда безмолвствует, а тот, чья беда говорлива.

– Собирал колоски…

– Нельзя, малой, нельзя, – наставительно пропел лейтенант. – Сам товарищ Сталин своим указом это строжайше запретил. За хищение хлеба – вышка. Радио слушаешь, газету читаешь?

– Нет.

– А мама? Слушает? Читает?

– Тоже – нет. У нее с русским туго, – сказал я и, набравшись храбрости, выпалил: – А когда вы обратно в наш кишлак?

– Не скоро, – ответил он.

– Когда? – настырной мухой жужжала над ним моя мысль.

– Посажу ребят в эшелон, отправлю на защиту родины и, может, через полгода снова махну в ваши края новое войско собирать.

– Через полгода? – выдохнул я и, подстегивая кнутом свою храбрость, воскликнул: – А позвонить туда можете?

– Позвонить могу. Кому?

– Нашей хозяйке… Хариной… И спросить про мою маму… как она там?..