Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 4 Страница 26

– Позвонить могу. Кому?

– Нашей хозяйке… Хариной… И спросить про мою маму… как она там?..

– Что, малой, могу, то могу. Ты только мне в Джувалинске, пожалуйста, напомни. Все извилины у меня, как навозом, забиты: повестки, номера частей, расписание составов. Понимаешь?

Я кивнул ему в ответ, и на миг показалось, что от его нетвердого обещания чуть легче задышалось, и дорога в Джувалинск укоротилась вдвое, и света вроде бы вокруг прибавилось. Может, он не врет, может, на самом деле позвонит, потом разыщет меня в госпитале, подойдет к койке и скажет: «Полный порядок! Привет тебе, малой, от мамки!» Будь я на его месте, я бы непременно позвонил. Подумаешь – крутанул ручку и спросил, как там мама…

– Позвоню, позвоню… – подмигнул мне лейтенант и поинтересовался: – Ты что – сирота?

– Нет.

– А батя где?..

– На войне, – сказал я.

– На войне? – лейтенант смаковал свои вопросы, как рахат-лукум или шербет. – Ынтэрэсно.

– Да…

– Ынтэрэсно, – налегая на первый слог, повторял он с нарочитым недоверием. – А я, малой, от своего сослуживца, знаешь, что слышал? – И, облизав свои губы-змейки, с ехидством продолжил: – Я слышал, что все евреи воюют в моем родном городе – в Ташкенте. Значит, есть все-таки один еврей, который воюет не там. Это хорошо.

Это нехорошо, подумал я. Хорошо было раньше, в Литве, когда евреи вообще нигде не воевали – ни в Ташкенте, ни в Белгороде, ни под Мгой, сидели в своих родных городах дома и шили. Или чинили ботинки.

Скуластый отвернулся от меня, снял свою планшетку, достал оттуда карту и стал задумчиво и подробно штудировать ее.

– Еще тащиться километров сорок – сорок пять, а над нами вон какая туча, – попенял он нерасторопному возчику. – Вот-вот хлынет ливень, и мы увязнем в грязи. Нельзя ли, Аскар, побыстрей?

– Вы, товарищ Орозалиев, не у меня спрашивайте, – спокойно объяснил тот.

– А у кого прикажешь?

– У лошадей, – буркнул возчик.

– А ты, Аскар, оказывается, и шутки любишь шутить! – сердито бросил лейтенант. – Один мой знакомый по пехотному училищу шутил, шутил и дошутился – прямо из челябинского общежития на две пятилетки к белым медведям угодил, чтобы остыл от остроумия.

– Какие лошади, такая, извините, и скорость… – уловив в словах лейтенанта неприкрытую угрозу, пробормотал Аскар. – Сколько их ни стегай, быстрей по такой погоде не потянут. Как бы не пришлось самим в подводу впрягаться…

Туча разразилась проливным дождем вперемешку с градом; новобранцы спешно кончили свой перекур, впрыгнули в подводу, прижались к грядкам, накрыли чем попало – пучками сена, тряпьем, рваной попоной – головы; большак развезло; гнедые громко хлюпали по ржавым, пузыристым лужам; мутные струи воды с быстротой ящерицы разбегались во все стороны, догоняя и перегоняя друг друга; крупные, с голубиное яйцо, градины пулеметными очередями били по свалявшимся конским гривам и крупам.

– Может, начальник, не мучить лошадей… переждать, пока они не утопли, – предложил кто-то из новобранцев.

– И так из-за мальца задерживаемся, – глянув на ручные часы, отклонил его предложение скуластый лейтенант, – ведь нам по пути еще в госпиталь завернуть надо…

Колеса буксовали, вязли в глиняном тесте; лошади спотыкались; ливень усиливался, и вскоре все промокли до нитки; промок и я; волосы мои свалялись в черный, липкий комок, рубаха – хоть выжимай! – приклеилась к позвоночнику, вода проникала за ворот и омывала все волдыри и раны, стекала по бокам на выстланное сеном дно подводы, кошма подо мной набухла, но я не огорчался, не сетовал на непогоду, мне этого обильного ливня было мало – хотелось, чтобы разверзлись хляби небесные и смыли с меня и жар, и боль – пускай льет и льет ведрами, кадушками до самого Джувалинска, до госпиталя, до встречи с доктором Лазарем Моисеевичем Нуделем, который осмотрит меня, велит отнести в палату, и я отряхнусь от страха, от обиды, от разлуки и, окрепший, сухонький, вернусь в кишлак к маме, ко всем, кто меня ждет.

В Джувалинске, куда подвода въехала под вечер, никакого ливня не было – прошумел в степи и прошел стороной. Строптивый ветер гонял по немощеным улицам густую бездомную пыль. Низкие одноэтажные домики зябко жались друг к другу, словно пытались согреться. Городок казался вымершим – только изредка на скрипучих деревянных тротуарах возникали фигуры редких прохожих, которые своими баулами и суетливостью напоминали опоздавших на последний поезд пассажиров; вокруг домиков разгуливали тощие, пепельного цвета (от въевшейся пыли) козы. Они по-старчески трясли своими куцыми бородками и радушно мекали. Кое-где в палисадниках старые казахи в длинных цветных халатах играли в древние нарды и пили из коричневых пиал кумыс. Пугая лошадей Аскара, с грохотом промчался крытый брезентом газик с военными номерами.

Госпиталь помещался на окраине Джувалинска за невысоким дощатым забором, за которым виднелась купа айвовых деревьев с засохшими, исклеванными плодами на ветках. По огромному двору, поросшему скудной растительностью, прогуливались выздоравливающие солдаты – кто на костылях, кто с пустым рукавом, приколотым булавкой к белому халату, кто с наглухо забинтованным, видно, выбитым глазом, кто под руку с нянечкой-казашкой. Охранник долго проверял документы скуластого лейтенанта, звонил из проходной начальству и одаривал Орозалиева загадочными восклицаниями: «Слушаюсь, товарищ полковник, слушаюсь, слушаюсь!», но ворота в госпиталь не открывал.

– В чем дело? – нервничал Орозалиев. – У меня нет времени… Я везу на фронт людей.

– На фронт, не на фронт – ничем не могу помочь, – оглядывая через окошечко проходной мокрую подводу, ответил охранник. – Направления в госпиталь нет. Пропуска нет. Ничего нет. И потом – штатских у нас не лечат… Штатских лечат в Джамбуле, в Чимкенте, в Андижане.

– Что?! – завопил Орозалиев. – Пацана в Джамбул везти? Да он… да я… Да пошли вы все к чертовой матери, – и, придерживая ответственную планшетку на боку, лейтенант бросился мимо охранника во двор, к зданию, где располагался приемный покой.

– Стой! Стрелять буду! – растерянно пригрозил служивый. – Стой! Стреляю! – Но нажать на курок так и не решился.

– Стреляй! – не оборачиваясь и не сбавляя скорости, подхлестывал Орозалиев. – Стреляй! Если пули не жалко!

– Во дает! Во дает! – ликовали на подводе новобранцы.

Начальника госпиталя Лазаря Моисеевича Нуделя Орозалиев застал за вечерей. Поджарый, смуглолицый, моложавый полковник, расстегнув мундир, сидел за столом в своем по-солдатски обставленном кабинете и уплетал разогретый узбекский плов с молодой бараниной, черносливом и красным перцем. Рядом с глубокой глиняной миской сверкала ярлыками початая бутылка коньяка.

– Товарищ полковник! Разрешите представиться! Лейтенант Энгельс Орозалиев, – сказал посетитель, нарушив таинство трапезы, и по-военному четко и кратко изложил причину своего внезапного вторжения.

– Ясно, – промолвил Нудель, – по-рыбацки выуживая из плова чернослив. – Есть, Энгельс, хотите? По глазам вижу – хотите, не отпирайтесь. Докторов обманывать нельзя – только себе во вред.

Орозалиев замялся.

– Рюмочку? Отличный, скажу вам, напиток. Выдержанный. Пять рубиновых звездочек! Не стесняйтесь! Садитесь! Не люблю есть и пить в одиночестве… Но, увы, приходится. Работа ломает все привитые с детства привычки… Завтракаешь вечером, а обедаешь ночью, если вообще обедаешь.

Орозалиев есть не стал – ждал от полковника ответа. Но Нудель продолжал вылавливать из плова лоснящийся жиром чернослив.

– Ясно, – вздохнул он. – От еды и питья отказываетесь.

– Некогда. На фронт пополнение отправляю.

– Ясно… Там ждать не могут… Но с вашим мальцом небольшая закавыка. – Лазарь Моисеевич отпил глоток-другой коньяка. – У нас тут на учете каждая койка. И только для фронтовиков.

– Разве, товарищ полковник, с вами этот вопрос никто не согласовывал?

Нудель замотал своей черной чуприной.

– Ничего себе! – воскликнул Орозалиев. – Так что с ним делать? Не оставлять же на улице. Он ведь кровью харкает! Объездчик его нагайкой… за колоски… Пацан, между прочим, еврей, из Литвы.

– Еврей, позвольте вам заметить, не диагноз болезни… Не тяжелое осколочное ранение. Не контузия. И срочной госпитализации не требует.

– Что если малой, не дай бог… – Орозалиев не договорил. – Устав ради жизни человека можно разок и нарушить.

– Меня могут в округе не понять и вкатить строгач, но так и быть, в порядке исключения мальца посмотрим. А теперь дерябнем, товарищ лейтенант, за маленькие одноразовые нарушения устава!

Лазарь Моисеевич налил Орозалиеву рюмку, и они чокнулись.

Лейтенант опрокинул ее, крякнул и, благоухающий рубиновыми звездочками победы, бегом бросился к выходу.

– Несите пацана в приемный покой! – приказал он новобранцам, и, выхваляясь своей удачливостью и напористостью, по дороге в приемный покой пустился со всеми подробностями рассказывать им о том, как он уломал полковника, который перед отступлением оказывал ему упорное сопротивление…