Андреа Басфилд - Неверная. Костры Афганистана Страница 29

Я-то видел медицинскую рекламу по телевизору, поэтому примерно представлял себе, как должен выглядеть доктор, а Хьюго на него ни капли не походил.

Но Джеймс и Мэй значительно повеселели после того, как он поднялся наверх и вскоре спустился, чтобы сообщить, что дал Джорджии нечто такое, «что поможет ей уснуть».

Лучше бы он дал нечто такое, «что поможет ей поесть», подумал я. Но кто меня спрашивал – я ведь был всего лишь ребенком.

– Ей нужно время, – сказала мать, готовя на кухне для Джорджии куриный суп. – Она сильно тоскует, а тоска за одну ночь не проходит. Джорджия очень любила своего малыша, потому что он давал ей надежду, и теперь ей нужно время, чтобы привыкнуть к мысли о том, что его больше нет и, возможно, надежды тоже больше нет.

– Какой надежды? – спросил я, осторожно наливая горячий суп в тарелку.

Мать вздохнула, забрала у меня ложку, опустилась на колени и взяла мое лицо в свои ладони:

– Я думаю, Фавад, она надеялась, что благодаря ребенку его отец останется в ее жизни навсегда. Такую надежду обычно питают женщины, которые очень сильно любят. Когда ты вырастешь, может случиться так, что и ты увидишь эту надежду в глазах своей женщины, и я молюсь о том, чтобы ты сделал все, что будет в твоих силах, лишь бы не разрушить ее. Ибо эта надежда – самый драгоценный и величайший дар, какой только Бог посылает мужчине. Она означает, что ты истинно любим, сынок.

Мы все знали, кто был отцом ребенка Джорджии, но никогда об этом не говорили – словно дитя было сотворено магическим образом и забрано Богом, поскольку делать такое не положено. Существуют правила, которым необходимо следовать, и если ты их нарушаешь – хотя это нечасто случается в Афганистане, – то должен быть наказан.

Вот Джорджия и была наказана – она потеряла свое дитя, потеряла свою надежду и потеряла свой аппетит.

Я был уверен, что очень скоро мы потеряем и ее тоже – таково будет наказание нам за то, что хранили секрет ее и Хаджи Хана.

– Что с тобой такое?

Пир Хедери перестал выкладывать на прилавок пластиковые пакеты и повернулся – почти в мою сторону.

– Ты в эти дни разговариваешь меньше, чем немой, – сказал он.

– Ничего, – ответил я. – Говорить неохота, вот и все.

– Может, я и слепой, Фавад, но не дурак, – заметил он и понес пакеты к двери, где и вручил их мне, после чего сунул в мой карман сто афгани.

– Возвеселись, мальчик, вот тебе премия за доставку товаров.

– Чудесно, – ответил я. – Целых два доллара – можно увольняться.

– Ах ты, наглый осел!

– Я маме скажу, что вы обзываетесь.

– Ай, как страшно… – захныкал он, сжав кулаки и потерев ими глаза, а потом вытянул руку, намереваясь шутливо толкнуть меня в плечо. Увы – в этот момент я наклонился за великом, и в результате он стукнул меня по голове.

– И еще скажу, что вы меня бьете.

– Ну-ну… – посмеивался Пир, когда я выезжал из магазина с висевшими на руле белыми пакетами, похожими на два гигантских кроличьих уха. А когда я выбирался на дорогу, проталкиваясь между толпившимися на обочине продавцами телефонных карточек, прокричал мне вслед: – Эй, Фавад!

– Что? – крикнул я в ответ.

– Ты ведь пошутил… насчет твоей мамы?

– Да, Пир Хедери, – пошутил!

Прошло много времени с тех пор, как я шутил в последний раз, и это было приятно – снова ощутить вкус веселья, но вскоре я ощутил глубокий стыд. Плохой же я Джорджии друг, если позволяю себе смеяться в то время, когда, вернувшись домой, в любой момент могу найти ее вытянувшееся в постели мертвое и холодное тело.

Что бы Джорджия ни делала и ни говорила, она не была афганкой, а значит, не была и такой сильной, как мы. И смерть этого единственного ребенка, который даже имени еще не имел, вполне могла ее убить.

О своих страхах я не смел рассказать никому вне нашего дома, поскольку случившееся было нехорошо со всех сторон – Джорджия не имела мужа и собиралась родить ребенка. Женщин в моей стране за такое в былые времена побивали камнями – а в некоторых районах делали это и теперь. И не один Хаджи Джавид назвал бы ее шлюхой – за то, что не заботилась о своей чести и спала с мужчиной до свадьбы.

Поэтому я не мог объяснить свое плохое настроение и скрыть его тоже не мог, и дошло до того, что я почти жалел уже, что не родился девочкой. Ведь девочки – мастера по части скрытности, и, поскольку они никогда и ничего не говорят прямо, невозможно понять, о чем они думают.

– Что ж, я рада, что ты счастлив, – сказала мне Джамиля после того, как я нечаянно проговорился-таки о Мулале.

Радостной, вопреки ее словам, она совсем не выглядела и почти не разговаривала со мною в тот день, только поэтому я и понял, что что-то не так. Когда я спрашивал о чем-то, она отвечала:

– Почему ты не пойдешь и не спросишь у Мулали?

Мать вела себя точно так же.

Я видел, что Шир Ахмад начинает ей нравиться, – ведь он читал теперь книжки о компьютерах и ходил на специальные курсы, но, когда я пытался завести об этом разговор, она неизменно отвечала:

– Мое единственное желание – это твое счастье, Фавад, – что было не совсем правдой, потому что она начала подкрашивать глаза и следить за своей одеждой, а для моего счастья на самом деле не имело значения, как она выглядит.

Фактически, одна только Джорджия из всех женщин, которых я знал, и способна была говорить прямо – она, в конце концов, рассказала мне о своей любви к Хаджи Хану и о том, что Мэй – лесбиянка.

И мысль о том, что именно она может обратиться в ничто, была совершенно невыносимой. К тому же ее отказа от курения было мало, чтобы спастись от ада.

Поэтому, когда я избавился от последнего пакета в доме возле больницы и вдруг увидел его – стоящего на улице с каким-то толстяком, в окружении всех своих телохранителей, смеющегося и сияющего, как летний день, – глаза мне застила внезапно горячая красная пелена, и, сам не помню как, я оказался уже не на велосипеде, а перед ним:

– Гадина! Гребаная сволочь! Убийца!

Я набросился на него и начал бить кулаками по груди, он напрягся, но не отшвырнул меня сразу, и поэтому я стал колошматить его еще сильнее, дав волю всей своей ненависти и сердечной боли.

– Она умирает, а ты смеешься! – кричал я. – Убиваешь ее, и тебе плевать, гадина, урод проклятый, шлюхино отродье, дерьмо верблюжье! Убийца!

Потом я оттолкнул его и побежал.

17

Я бежал из Вазир Акбар Хана, через бесконечные толпы людей и скопления машин, по мосту через реку, во мрак Олд-Макройена.

Я не знал, куда бегу, пока не добежал, – и это оказался дом Спанди.

– Что ты сделал?

– Побил Хаджи Хана, – повторил я.

До моего появления Спанди сидел на крыльце дома, забавляясь с мобильником, который недавно купил. При звонках телефон играл индийскую любовную песню, в нем была встроенная камера, и всем он был хорош, но при виде меня, запыхавшегося, в слезах, Спанди отложил его в сторону.

– Ты побил Хаджи Хана, и твои ноги еще при тебе?

– Похоже на то…

Спанди тихо присвистнул сквозь зубы.

– Дурдом какой-то. За что ты его побил?

– За то, что он…

Едва начав объяснять, я вдруг представил все то, о чем собрался рассказать – Джорджию, лежащую в постели, мертвого младенца на ее юбке, разбросанные вокруг нее обломки неисполненных обещаний, – и понял, что предать ее не могу, даже перед Спанди, хоть тот и знал уже по меньшей мере половину истории.

– За то, что он пошутил кое с кем, – сказал я, прекрасно понимая, какую глупость несу.

– Дерьмо, – ответил мой друг. – Видать, это была очень скверная шутка.

– Вот именно, – вздохнул я.

Следующие три часа мы с ним обсуждали вероятность того, что я уже ходячий мертвец, и возможные нехорошие последствия моего нападения на босса Спанди для его бизнеса.

Оба мы с тяжелым сердцем пришли к выводу, что мне следует искать новое место проживания, а Спанди – другую работу.

– Тут поблизости есть несколько пустующих квартир, так что можно тебя на время в какой-нибудь спрятать, а я буду раз или два в день приносить еду, пока не присмотрю местечко получше, постоянное, – предложил Спанди, отойдя от первого потрясения, вызванного необходимостью искать новую жестянку для трав, и обретя способность соображать.

– А еще тебе нужен автомат, – добавил он.

– Я им пользоваться не умею, – сказал я, одновременно испуганный и взбудораженный этой мыслью.

– Велика трудность! Мы же афганцы; научишься поди быстрее, чем кататься на велике.

– Мой велик! – вскрикнул я, только сейчас вспомнив, что бросил его с вращающимися колесами где-то в Вазире, перед своей атакой. – Совсем забыл про него, когда побежал.

– Экая жалость, – посочувствовал Спанди, хлопнув меня по плечу. – Хороший был велик.

– Может, пойти поискать? – вслух подумал я.

Спанди пожал плечами.

– Колеса тебе пригодятся, – согласился он.

– Мне нужно еще попрощаться с матерью, – сказал я, вспомнив и о ней в первый раз после того, как прилюдно поколотил Хаджи Хана. Ее горе будет бесконечно, когда она потеряет последнего из своих детей…