Андреа Басфилд - Неверная. Костры Афганистана Страница 30

– Мне нужно еще попрощаться с матерью, – сказал я, вспомнив и о ней в первый раз после того, как прилюдно поколотил Хаджи Хана. Ее горе будет бесконечно, когда она потеряет последнего из своих детей…

– Хаджи Хан, возможно, следит за домом, – предостерег меня Спанди. – Наверное, тебе лучше подождать, пока стемнеет… и мы раздобудем автомат.

– И сколько на это понадобится времени?

– Не знаю, – признался Спанди. – Автомат добыть я еще ни разу не пробовал.

– Нет, придется рискнуть, – решил я и поднялся на ноги, не видя сейчас перед собой ничего, кроме лица матери.

– Хочешь, я пойду с тобой? – спросил Спанди, и я оценил это, как мужественное предложение с его стороны.

– Не стоит, – сказал я, немного поразмыслив. – Один я смогу передвигаться быстрее. К тому же Хаджи Хан, возможно, ищет и тебя тоже, ведь ты мой друг.

– Дерьмо! Об этом я не подумал, – сказал Спанди, вставая. – Думаешь, мне тоже надо скрыться?

Я пожал плечами:

– Наверное, не помешает.

Уже почти стемнело, когда я отправился наконец обратно в Вазир Акбар Хан.

Как только я остался один, вся храбрость куда-то подевалась, и, чем ближе становился дом, тем страшнее мне делалось. При виде каждого «лендкрузера» я покрывался потом и нырял в тень, не сомневаясь, что это – машина Хаджи Хана, и сейчас она остановится около меня, и некто, сидящий внутри, опустит стекло, чтобы выстрелить мне в голову.

Страх, от которого по всему телу бегали мурашки, возрос тысячекратно, когда я повернул за угол на нашу улицу и увидел-таки три его «лендкрузера», припаркованных возле дома.

Я тут же развернулся в обратную сторону, чтобы убежать от засады и верной гибели, – и уткнулся в ноги Исмераи.

– Ага! – сказал он, хватая меня за плечи.

– Пустите! Пустите! – завопил я, пытаясь вырваться из его огромных, цепких рук. – Помогите! Он хочет меня убить! – крикнул я, и несколько человек, неизвестно что делавшие на улице, тут же бросили все свои дела, чтобы посмотреть, как Исмераи совершит это преступление.

– Не дури! – крикнул мне Исмераи в самое ухо. – Никто тебя убивать не собирается!

– Да, пока люди смотрят, может, и не убьете! Помогите! Убивают!

Исмераи встряхнул меня так, что, похоже, все внутренности перевернулись, и заставил тем самым умолкнуть.

– Слушай меня! – велел он. – Мы о тебе беспокоились, Фавад. Все беспокоились, и Хаджи Хан тоже – по его просьбе я пошел искать тебя в магазине Пира Хедери…

– Ну да, чтобы найти и убить… – перебил я, хотя и с меньшей убежденностью, поскольку слова Исмераи все-таки дошли до моего сознания и искали теперь место, где обосноваться.

– Да не убить. А привести домой. Только и всего, Фавад. Мы хотели вернуть тебя домой.

Я перестал вырываться и посмотрел Исмераи в глаза.

На глаза убийцы они не походили. Скорее, на глаза человека, который любит рассказывать анекдоты и курить гашиш.

– Честно, сынок. На тебя никто не сердится. Мы просто беспокоились, вот и все. Очень беспокоились, – добавил он ласково.

Я еще раз всмотрелся в его лицо, ища признаков подвоха. Потом, решив, что он, скорее всего, говорит правду, сказал наконец:

– Ну ладно…

Однако излишняя осторожность никому не вредит, и поэтому, когда он взял меня за руку, я повернулся к людям, все еще стоявшим поблизости, и крикнул им:

– Если меня убьют сегодня – это сделает он!

– Побойся Бога, Фавад! – прошипел Исмераи и потянул меня прочь.

И я покорно потащился за ним домой.

Мы прошли мимо охранников – один из которых отсалютовал при нашем приближении, – потом через ворота во двор, и первым, что я увидел там, был мой велик, прислоненный к стене. Видно, Хаджи Хан захватил его с собой после моего побега из Вазира.

Вторым, что я увидел, было встревоженное лицо моей матери.

Исмераи разрешил ей меня обнять и шепнуть на ухо несколько слов, торопливых, захлебывающихся, смысл которых сводился к «не тревожься, сынок». А потом попросил принести нам чаю и повел меня в сад.

Хаджи Хана там не оказалось, но, поскольку дядя его был здесь, как и армия охранников, значит, подумал я, он сидит наверху, с Джорджией, – высаживая, конечно, ростки новых лживых обещаний в ее уже разбитое сердце.

Исмераи велел мне сесть для начала, потом опустился на стул напротив и раскурил одну из своих сигарет.

Лицо его казалось печальнее и старее, чем мне помнилось, – время постепенно окружало глаза глубокими морщинами, отчего они выглядели все меньше.

– Он любит ее, Фавад.

Сказав это, Исмераи посмотрел на меня, но я не ответил, потому что не поверил ему.

– Понимаю, ты мне сейчас не веришь, – продолжил он, – но это правда. Я знаю Хаджи Хана почти всю свою жизнь; мы играли вместе, когда были детьми, и сражались вместе, когда стали мужчинами, и оба мы знаем и понимаем, что такое любовь.

– Почему же он тогда не звонит ей, Исмераи?

Горло у меня сжалось от тревоги за нее и облегчения одновременно, поскольку угроза быть убитым миновала, и голос мой задрожал, как от слез.

– Почему он делает ее такой несчастной? Ребенок умер, она даже есть уже не может… Почему?

Исмераи вздохнул, выпустил дым изо рта, и тут мама принесла чай. Он поблагодарил ее, подождал, пока она уйдет, и ответил:

– Ты ведь знаешь наши обычаи, сынок. Здесь не Запад, где мужчины и женщины ведут одинаковую жизнь. В нашем обществе главенствуют мужчины, а женщины сидят дома и заботятся о семье. Мужчины не привыкли считаться с женщинами – и отчитываться перед ними тоже. И хотя Хаджи – человек свободно мыслящий и знаком с западными обычаями, он все равно остается афганцем. К тому же он слишком стар, чтобы измениться, даже если захочет… даже ради такой женщины, как Джорджия. А она, хотя и стала уже почти членом нашей семьи и знает наши обычаи не хуже всякого другого, все равно остается иностранкой. Ее мысли, ее устремления принадлежат ее родной стране.

– Но она так старается… – сказал я, чувствуя, что должен ее защитить.

– Я знаю, что старается, сынок. Мы все понимаем, какие жертвы Джорджия приносит ради Хаджи, и ее уважение к нему делает ее тем человеком, которым она является, тем человеком, которого мы любим.

Но пусть даже она сидит дома чаще, чем другие иностранки, и блюдет свою честь строже, чем остальные западные женщины, которые пьют и принимают гостей, словно тут Европа, ее мир все равно остается далеким от нас и всегда будет таким.

Всякий раз, как Хаджи проводит вечера с Джорджией, всякий раз, как она появляется в его доме, он рискует. Он совершает к тому же великий грех, и это тоже ложится тяжестью на его сердце. Но главная беда, Фавад, заключается в том, что говорят люди, а для такого человека, как Хаджи, занимающего в обществе высокое положение, разговоры опасны. С этим невозможно не считаться. Сила – сложное равновесие богатства, чести и уважения. Потеряв что-то одно из них, рискуешь потерять все.

– Значит, он боится потерять свою силу и свои деньги? Вы это говорите? Так-то он любит Джорджию? – спросил я.

– Нет, я говорю совсем не это, – возразил Исмераи, беря свою чашку и с силой дуя на чай, что на самом деле запрещено исламом – из-за микробов. – Хаджи любит Джорджию. Но что он может ей дать, если подумать? И что может дать ему она? Нет… что им в действительности следовало сделать, давным-давно, так это отказаться друг от друга. Но они то ли побоялись, то ли были слишком упрямы, чтобы разлучиться, и сейчас находятся в западне – в мире, где у них нет будущего, нет дороги ни назад, ни вперед, почему они и стоят на месте, держась друг за дружку, – ведь им некуда идти.

– Но почему же у них нет будущего, если они любят друг друга?

– И каким, интересно знать, тебе представляется это будущее? Женитьба? В Афганистане? – Исмераи жестко рассмеялся и заново раскурил сигарету, успевшую погаснуть.

– Почему бы и нет? – спросил я.

– Это невозможно, Фавад, и ты это знаешь. Они – слишком разные люди, и оба слишком тверды в своих убеждениях, чтобы измениться ради другого.

Хаджи однажды назвал Джорджию птицей – прекрасной, яркой птицей, одна лишь песенка которой рождает улыбку на лице и счастье в сердце. И ты хотел бы, чтобы он посадил эту птицу в клетку наших обычаев и традиций? Ты способен представить себе, что Джорджия, даже прими она ислам, станет жить как жена знатного пуштуна, запертая в доме, не имея возможности выйти, не имея возможности встречаться со своими друзьями-мужчинами, возможности работать? Это убьет ее. Ты же понимаешь.

– Они могли бы уехать… – сказал я, соглашаясь про себя с правотой Исмераи. Выйди она замуж за Хаджи Хана – и через неделю ему, пожалуй, пришлось бы застрелить ее, чтобы не позорила семью.

– Куда уехать? – спросил Исмераи. – В Европу?

Я пожал плечами и кивнул.

– Неужели ты можешь себе представить, что Хаджи будет в состоянии вести подобную жизнь, вдали от страны, за которую воевал, ради которой потерял семью, чья земля – такая же часть его самого, как его плоть и кровь? Если он уедет ради того, чтобы жить с женщиной-иностранкой, разве сможет он вернуться и снова пользоваться уважением, которое он и его родня заслужили за эти долгие, нелегкие годы? Отъезд обернулся бы для него попросту изгнанием, и это разорвало бы ему сердце.