Уильям Сароян - Папа, ты сошел с ума Страница 3

Он не обернулся. И не ответил сразу, но я знал, что рано или поздно он ответит.

– Слушай, – сказал он наконец.

Он заговорил очень тихо, но я все равно слышал, и его слышал, и рояль, и впечатление было такое, будто музыка и слова его текут в согласии друг с другом.

– Слушай, – сказал он. – Ты и я, сын и отец, всякий сын и всякий отец – это в сущности один и тот же человек, только первый моложе, второй старше. Но в то же время мы и не знаем друг друга. Как не знаем чужого. Как не знаем случайного встречного. Я, конечно, хочу, чтобы ты остался, но мне ненавистно думать, что ты, может быть, сочтешь себя обязанным остаться, дабы доставить мне удовольствие.

– Я не останусь, если не захочу.

– Спасибо.

Солнце

Многое в эту ночь приключилось со мной во сне, но бо`льшую часть я забыл. Не забыл я только одно – что летал. Сам, то есть без самолета, без ракеты и не как птица, просто сам – летал и был очень горд, оттого что это у меня так легко получается.

Моя мать была страшно удивлена.

– Смотри не упади, – сказала она.

Моя сестра была удивлена пуще матери. Она все бежала за мной и нудила:

– Я тоже хочу летать. Научи меня.

Мой отец сказал:

– Недурно.

Я проснулся, услышав, как отец стучит на машинке. Но и не проснувшись еще, я слышал стук его машинки и, надо полагать, довольно долго, так как помню, что мне приснилась еще уйма всякой всячины, и все под этот стук, только во сне мне казалось, что это бьет барабан, и время от времени я принимался маршировать, точно солдат на параде, с той лишь разницей, что маршировал я один. Но стоило мне и в самом деле очнуться, как я тут же соскочил с постели и кинулся в столовую. Отец мой сидел за карточным столиком, таким, который можно складывать и убирать в чулан. Он работал при свете электричества, потому что было еще темно.

– Можно мне одеться?

– Конечно.

– Который час?

– Скоро шесть. Через несколько минут будет уже светло, так что, если хочешь, спустись на берег и поищи там чего-нибудь, пока я достукаю первую главу поваренной книги.

– Хорошо.

Я наспех оделся и помчался на берег. Я примчался туда как раз вовремя, чтобы увидеть, как с востока над холмами восходит солнце. Небо было покрыто множеством серых облаков, загораживавших солнце, но солнечный свет нащупал прорывы между облаками и заструился сквозь них – веселый и яркий. Я пустился на поиски «трофеев» и нашел несколько камней и ракушек и еще обрывок водоросли. Но того, что мне по-настоящему хотелось найти, я не нашел. Я не нашел набитого золотом и сокровищами сундука с пиратского судна. Я никогда не найду его, знаю, потому что мне достаточно много лет, чтобы знать это, но всякий раз, когда я спускаюсь на берег, у меня мелькает мысль о нем, мысль и надежда, что все-таки я его найду.

Мир

Когда я вернулся домой, отец мой отложил в сторону работу и постелил на карточный столик газеты. Потом он расставил на столе тарелки, чашки, блюдца и прочее и пошел на кухню готовить что-то на завтрак. Я показал ему свои камни, ракушки и водоросль, и он сказал:

– Они просто замечательные. Все твои находки замечательные. Подержи их теперь под краном и внимательно рассмотри каждую. Внимательно рассматривать каждый предмет – это и есть способ выработать в себе писателя.

Так что пока отец хлопотал у плитки, я вымыл камни, ракушки и водоросль и стал рассматривать их очень внимательно, поворачивая во все стороны, чтобы увидеть их по-всякому, и тогда… чего только я не увидел! Я увидел такое, чего мне не увидеть было ни в жизнь, не присмотрись я к ним так внимательно. Я увидел, что каждая мельчайшая вещица в мире гораздо больше, чем она кажется. Был среди моих находок камешек размером с пол-орешка; он был черный, в редкую красную крапинку, четкая белая линия отделяла одну его часть от другой, и крохотный камень выглядел вроде как целый мир – с этой белой линией, разделяющей воду и сушу. О многом пораздумал я, глядя на этот камешек, и радостно стало мне, что я способен увидеть предмет так ясно, увидеть такой маленький предмет таким большим, почти таким же большим, каким бывает все и повсюду.

– А тебе снилось что-нибудь, па?

– Ну, если говорить без утайки, – начал мой отец, – то этой ночью мне действительно снился сон, и я даже помню какой. Было раннее утро. Я шел по улице и вдруг увидел у самых своих ног целую пачку новеньких ассигнаций. Видно, кто-то обронил ее по дороге в банк. Я подумал, хорошо, если бумажки не однодолларовые, ведь тогда это всего лишь пятьсот долларов, а вот окажись бумажки по десять долларов, в моем распоряжении будет пять тысяч.

– Какими же они оказались, па? По доллару или по десять?

– По сто!

– Пятьсот бумажек по сто долларов?

– Вот именно.

– И сколько же это всего?

– Пятьдесят тысяч.

– Ух ты! И что же ты сделал с этими деньгами?

– Я проснулся. Иди-ка теперь умойся и давай завтракать.

Яйцо

Я умылся и сел за стол, и вскорости мой отец притащил из кухни горячую сковородку с чем-то и поделил ее содержимое между нами.

– Что это такое?

– Яйца Малибу.

– То есть?

– Яйца, приготовленные мною в Малибу.

– Из чего это?

– Прежде всего оливковое масло, ибо оливковое масло гораздо дешевле сливочного, оно полезнее для находящегося в процессе роста мальчика или мужчины и вдобавок больше подходит к яйцам. Три дольки чеснока, ибо чеснок, поджаренный на оливковом масле, сообщает маслу особо приятный дух и вообще служит замечательной приправой. С десяток зеленых перцев, мелко нарезанных. Две-три веточки петрушки. Какой-нибудь сыр, какой случится под рукой, – небольшое количество, или большое количество, или любое количество. Два яйца – два, а не четыре – разбить и в миску. Немного соли и красного перцу, немного молока, свежего или баночного, немного муки. Смешать все это вместе и сбить, сбивать долго или недолго, не имеет значения сколько. Полученную смесь вылить в шипящую сковородку с маслом и всем прочим, что в ней поджаривалось. Когда вылитая смесь отшипит свое и вся влага из нее испарится, подождать полминуты и, сложив круг в сковороде пополам, перевернуть его. Еще полминуты – и обе стороны уже приятно золотятся, и вся штука готова, не подгорев и не затвердев. Жидкость в чашке не что иное, как чай. Я достану для тебя сегодня немного молока, но покамест и чай тебе не повредит. Конечно, если пить его не очень много и не очень крепким. В тарелке этой помидор, нарезанный кружками. Можешь поесть его, а можешь и не поесть. Сам я люблю помидор к завтраку.

– Ты взаправду собираешься писать поваренную книгу, па?

– Конечно. А ты взаправду собираешься писать повесть?

– Я б хотел.

– Но собираешься ли?

– Я не знаю, как правильно писать «помидор».

– А как насчет «картошки»?

– И «картошку» писать не умею.

– Что ж ты умеешь писать?

– Свое имя.

– В таком случае можешь приступать к повести. Ты к этому готов.

– А ты, па, умеешь писать правильно?

– Я умею писать правильно только те слова, написание которых знаю, но случается, я забываю, как пишутся даже и эти слова.

– Что же ты тогда делаешь?

– Употребляю другое слово.

– Ты не заглядываешь в словарь?

– Заглядываю, но не для того, чтоб проверить, как пишется слово.

– Раз так, для чего же он тебе?

– Я читаю его – удовольствия ради. Словарь – чудесная повесть, поэма, целая громадная книга высказываний на темы жизни и искусства.

– Но чудеснейшая из книг – это Библия, правда?

– Хорошая книга.

– И из всех бестселлеров бестселлер, правда?

– Говорят. Всякий раз, когда над издателем повисает угроза разорения, он предпринимает новое издание Библии.

– Почему Библия так популярна?

– Я думаю, потому, что ее никто не читает.

– А что же с ней делают?

– Ее имеют.

– А что проку?

– Так надо, пожалуй. Иметь в своем доме Библию – это все равно что иметь пред собственным оком миф рода человеческого.

– А что это такое – миф рода человеческого?

– Ты и я, и как мы едим.

– И все?

– Ну ладно, давай скажем так: ты и я, твоя мать и твоя сестра. Вот тебе и весь миф о человеке. Мужчина и женщина, которые становятся отцом и матерью нового мужчины и новой женщины.

– А как же самолеты, ракеты на Луну и тому подобное?

– Все это мужчина и женщина, а потом – новый мужчина и новая женщина.

– Не хочу я в этот миф.

– В какой же ты хочешь?

– В свой собственный.

– Прекрасно. Теперь два слова о школе.

– Не хочу в школу.

– В школу ты должен ходить.

– Почему?

– Чтобы усвоить, как пишутся «помидор» и «картошка», а также ради других вещей.

– Ради каких это других вещей?

– Ради того, чтоб видеться с братьями своими и сестрами.

– Слава богу, у меня одна-единственная сестра и в школе я ее вряд ли увижу.

– Но все остальные мальчики и девочки тоже твои братья и сестры.