Уильям Сароян - Папа, ты сошел с ума Страница 4

– Не желаю я, чтоб они были мне братья и сестры.

– Даже если так, они все равно твои братья и сестры.

– С какой еще стати?

– Миф рода человеческого.

– Ну его к черту, род человеческий! Я из сверхчеловеческого, па!

Ключ

Отец мой позвонил кому-то, кого назвал Джоки, и спросил, не согласится ли этот Джоки по пути на работу в Пасифик-Палисэйдс заехать за мной, а потом, после работы, подбросить меня домой из школы.

Джоки заехал за мной и потом доставил домой, но оказалось, что зовут его Эдвардо Джонфала и что он вице-президент банка.

После школы я сказал отцу:

– У меня есть идея, па.

– Без сомнения.

– Давай завтра утром отправимся вместе с Джоки в банк, подождем, пока он откроет ключом дверь, войдет в комнату, отопрет сейф, а как только он все это сделает, привяжем его к стулу, заберем из сейфа все деньги и – домой.

– А дома что с ними сделаем?

– Посчитаем.

– Ежели тебе охота считать, – сказал мой отец, – то высчитай, пожалуйста, девяносто девять фасолин из этого вот мешочка.

– Хорошо, – сказал я, – но фасолина ведь не доллар.

– Разумеется, не доллар.

– Зачем тебе девяносто девять фасолин?

– Затем, чтобы приготовить нам обед.

– Получу я сегодня свое молоко?

– Получишь.

– Терпеть его не могу.

– Известное дело. Сколько ты насчитал?

– У меня уже три кучки по девять фасолин в каждой, но среди них есть несколько очень мелких и несколько щербатых. Как ты хочешь, чтоб я и их считал вместе с другими или же нет?

– Нет. Отсчитай мне только целые, не важно – большие или маленькие, а щербатые отложи в сторону.

– И что ты сделаешь с ними?

– Брошу в котелок вкупе со всеми прочими.

– А зачем я считаю?

– Девяносто девять целых фасолин, – сказал мой отец, – плюс восемь или девять щербатых – это отличная мера, и кроме того, мне хотелось бы, чтобы ты порассмотрел эти фасолины повнимательнее. Скажи, пожалуйста, что ты в них еще заметил, к примеру?

– Ну, на некоторых, к примеру, кожура лопнула, а на этих двух набухла. Считать такие?

– В сторону, вместе с щербатыми. Я сам на них погляжу. Ты закончил?

– Да. Одиннадцать кучек по девять целых фасолин в каждой и отдельно – семь щербатых, три с лопнувшей кожурой и две с набухшей.

– О чем же свидетельствует все это, вместе взятое?

– О том, что совершенно одинаковых фасолин не бывает.

– О чем еще?

– Наверно, о том, что на свете не бывает двух совершенно одинаковых вещей.

– Молодец. Похвально. Теперь ты можешь переодеться, то есть сменить брюки на шорты, и спуститься на берег. Жди меня там. Как только я поставлю фасоль вариться, тоже надену шорты, спущусь к тебе, и мы побежим наперегонки к Красной скале.

– Ух ты!

Я натянул свои шорты и в мгновение ока скатился на берег. Через несколько минут подоспел и отец.

Скала

Красная скала в трехстах ярдах к востоку от дома моего отца. Откуда я это знаю? Так мне сказал отец. Мы с ним называем иногда эту скалу Красной чудо-скалой, потому что она одна на всем побережье – красная. Все остальные скалы здесь черные, разных черных цветов, она же – красная и к тому же со множеством оттенков. И высится она не у самой воды, а в некотором отдалении, так что море до нее докатывается только в самый сильный прилив.

Мы оба бежим обычно во всю мочь, не щадя сил. Условия соревнования предложил однажды я сам. Кто первым добирается до вершины, тот провозглашается победителем гонки и Королем чудо-скалы. В первый раз отец не соглашался бежать всерьез, он сказал, что слишком для этого стар, но я возразил, что не так уж он стар, и в конце концов он все-таки побежал, и вышло по-моему, то есть вышло, что вовсе он и не стар.

Когда мы с отцом устраиваем гонки, бег обычно начинаю я. Я командую: «Приготовься! Внимание! Старт!»

Отец мой на бегу всегда разговаривает. «Кажется, на сей раз быть тебе в хвосте», – поддевает он меня. «Да что ты!» И я весь превращаюсь в скорость и перегоняю его, и тогда он говорит: «Ну что ж, ты просто слишком скор для меня. Ты просто слишком молод, вот и все».

То же самое и сегодня – как только отец спустился к морю, я подал команду к забегу и первым сорвался с места. Это была настоящая хорошая гонка, и даже превосходная, и, может быть, лучшая из всех, какие бывали у нас, потому что отец мой разбежался не на шутку. Он трижды обгонял меня, но я все-таки пришел первым. Не думаю, чтобы он мог обойти меня, даже если старался бы изо всех сил. Я спросил его об этом, и он сказал: «И сегодня, и во все другие разы я старался изо всех сил».

Мы стояли на вершине скалы и смотрели на огромное море. Немного погодя мы сели – отдохнуть и поболтать.

Облако

– Ну, – начал мой отец, – что скажешь?

– Море как раз для меня. Когда-нибудь, па, я заведу себе дом вроде твоего.

– Что скажешь о школе? Вот о чем мой вопрос.

– А что о ней говорить?

– Как прошли занятия? Благополучно?

– К директору меня во всяком случае не посылали.

– Это уже неплохо. А сестренку свою ты видел?

– Она разыскала меня во время большой перемены на спортплощадке.

– Как она выглядела?

– Как всегда.

– А что говорила?

– Что ей тоже хочется приехать пожить здесь немного.

– В самом деле?

– Да. Она сказала, что нечестно с моей стороны жить здесь у тебя, а ее и не пригласить.

– Как-нибудь я поинтересуюсь у вашей мамы, можно ли мне привезти сюда и девочку.

– Не надо, па. Оставь ее там. Хватит ее с меня и дома.

– Не сейчас. Позднее.

– Не великая это радость иметь сестру, которая вечно вертится возле тебя.

– Ладно. А что дальше?

– Не знаю, па.

Потом мы просто сидели. Я ничего не говорил, отец тоже. Он растянулся на скале и закрыл глаза. Я лег рядом с ним и стал смотреть прямо в небо.

Я увидел там белое облако и долго следил за ним. А спустя некоторое время я уже был наверху, на облаке, разгуливал по нему и с высоты обозревал землю.

Вскоре туда же заявилась моя сестрица и сказала, что у нее не меньше прав разгуливать тут, чем у меня. Я ответил, что если уж она доставила себе труд добраться сюда, то может и побыть немного.

– Но, пожалуйста, не очень тараторь.

Она сказала, что вообще не будет тараторить, и все равно столько тараторила о том, что не будет тараторить вообще, не произнесет ни единого словечка, что мне наконец надоело и я потребовал, чтобы она либо перестала, либо катилась обратно. Тогда она перестала, и мы вместе прошлись по всему облаку и поглядели на землю внизу.

Наконец я спустился с облака на нашу скалу.

– Давай не будем больше бежать, – сказал мой отец. – Давай пойдем по воде вдоль берега и обыщем черные скалы, и если нам попадется несколько славных жирненьких мидий, то я возьму их домой и приготовлю на завтра к ужину, потому что мне отлично известно, что ты терпеть их не можешь.

Раковина

Мы спустились с Красной скалы и зашлепали по воде – в сторону дома. Мы задерживались у каждой из черных каменных глыб, чтобы посмотреть, не найдется ли на них несколько славных жирненьких мидий. Прямо напротив нас медленно закатывалось солнце. Мы обнаружили на черных камнях множество маленьких моллюсков, слишком маленьких, чтобы стоило собирать их, нести домой и возиться с ними, но потом отец разыскал и такое место, где скопились как раз самые крупные, самые что ни на есть дозрелые. Он стал отдирать их от камня и рассовывать по карманам, а когда наполнил свои, стал давать их мне, и я тоже набил себе карманы, и еще по несколько штук осталось у нас в руках, и мы пришли домой и высыпали всех этих моллюсков в мойку, и пустили на них воду из крана, и отец мой взялся за рыбацкий нож и дочиста выскреб каждую ракушку.

Как-то раз мы с отцом ходили рыбачить с черной скалы, что поближе к его дому, и я помню, мы собирали тогда со скалы моллюсков, раскрывали створки раковин и то, что было внутри, использовали для наживки. У того, что внутри, цвет в общем оранжевый и только по краям чуть-чуть черный. Сама раковина черная с примесью лилового, и в ней должно быть по меньшей мере шесть дюймов длины, если вы хотите поесть то, что она в себе прячет. Раковина и ее содержимое вместе составляют моллюск, но для человека, собирающегося сделать из моллюска еду, важно только содержимое. А для самого моллюска, находящегося внутри раковины, важнее всего раковина, потому что без нее он ни жить, ни расти не может. Маленькие моллюски живут в раковинах-малютках, которые бывают иногда совсем крохотными, но все равно даже у самых крохотных ракушек форма такая же, как и у всех, – форма ровного красивого миндаля. Случается, что, отодрав от камня моллюска, ты отдираешь заодно с ним и пять-шесть малышей, уцепившихся за большую раковину своими малышьими усиками, и смотреть на такое бывает очень приятно, потому что ракушки-малютки необыкновенно чистые и гладкие и вдобавок, глядя на них, ты помнишь, что там, внутри, живет себе поживает маленький моллюск. Я часто думаю о моллюсках и их жизни внутри раковин, и иногда мне кажется, что несправедливо это – извлекать их оттуда, где они живут. Но отец мой говорит, что никакой несправедливости тут нет, а если и есть, то не так она велика, чтобы портить себе из-за нее настроение.