Катрин Панколь - Гортензия в маленьком черном платье Страница 31

– Наверное, я чуть-чуть охрипла.

– Какой-то упавший у тебя голос, мне кажется, тебе грустно.

– Ты слышишь это?

– Что тебе грустно?

– Нет, что я охрипла… Наверно, простыла немножко… Здесь такая мерзкая погода. Непонятно, как одеваться. А как там в Токио? Вишни уже в цвету? О, как красиво, когда цветут вишни…

Они еще поговорили, потом замолчали. И распрощались.

«Ну вот, теперь ты все знаешь, старина Дуг. Алле-оп! В кровать!»

Она свернулась калачиком на узкой односпальной кровати, перевернулась на другой бок, не решаясь вытянуть ногу, потому что боялась, что замерзнет. Дю Геклен тоже взгромоздился на кровать, сопя как паровоз. Она толкнула его ногой, но он лежал как скала.

Она свернулась в клубочек, сжалась, стиснула зубы. А сколько сейчас в Токио времени? Один он там или с ним Ширли?

Она чуть было не подумала: «Или с ним ОНА?»

Не хочется говорить о Ширли «она». Это означает ткнуть в нее пальцем и объявить: чужой. Враг. Ширли же ее подруга. Почти сестра.

Она посчитала слонов, потом прочла наизусть отрывок из «Песни песней». «Вот удивительно, я умею бороться, сражаться. Если речь идет о том, чтобы защитить моих детей и моих близких. Но себя защитить не могу, тут я бессильна».

И она уже сжимала не свое тело, а какую-то пустоту, которая втягивает ее в себя. Она падает и падает, ее тащит за собой шкал отчаяния. Она умрет, это как пить дать.

Жозефина встала, плеснула воды на лицо, нашла красную ручку, схватила диссертацию, попыталась поработать с ней, поправить, привести в порядок. Шарик скользил по бумаге, на полях вырастали комментарии и замечания. Она сортировала фразы, слова и мысли в нужном порядке.

Вдруг она вспомнила о человеке у двери в аудитории, о его автомобиле, резиновых сапогах, охотничьем ружье.

Что ему от нее нужно? Подойдет ли он к ней в следующий раз?

Она больше не боялась. Пусть угрожает, мучает, может даже убить, если ему так хочется. Ее душа и так вся в ранах, травмах и синяках. Она и без того наполовину мертва.

Без Филиппа ей жизнь не в жизнь.

Она не была рассержена, не чувствовала гнева. Напротив, она смирилась, что было гораздо хуже.

Когда ты в ярости, это означает, что ты еще жив.

Дю Геклен, свернувшийся клубком, глядел на нее, положив морду на мощные лапы. Его взгляд доброго волчищи требовал новых откровений.

– Любовь – тяжелый крест, который надо нести. Двое любят и несут свой крест, чтобы пронести любовь через всю жизнь. Двое – но никак не трое, Дуг! Я хочу, чтобы в жизни не настал тот день, когда я не буду говорить «Ширли», а скажу про нее «она». В этот день я и правда останусь одна на свете.

Она подняла глаза от работы. Сейчас в Токио девять часов, сакуры в цвету, народ валом валит в парк Уэно на праздник Ханами, на земле разбросано множество подушечек, и школьники, студенты, мужчины и женщины, служащие и начальники садятся на землю, жуют сладкую вату и любуются потрясающим зрелищем. Филипп в кальсонах бреется перед зеркалом в ванной. Взгляд у него тяжелый, усталый, сказывается бессонная ночь, глазами он следит за лезвием, кривит лицо, чтобы было удобнее.

Он высокий, худой, его щеки отливают ночной синевой, у него нет живота, он за этим следит. Два раза в неделю ходит в клуб в Сохо и делает там упражнения, бегает на дорожке в зале с разреженным воздухом, воспроизводящим атмосферу на высоте трех тысяч метров. Ему не хочется быть обрюзгшим и вялым, как некоторые мужчины его возраста.

О чем он думает? О женщине, что спит в его кровати?

Как ее зовут?

Жозефина внезапно вскочила, курсовая Жереми упала на пол, красная ручка тоже. Жозефина ринулась к местному телефону и набрала номер Филиппа.

Он не отвечает. Значит, он не один сидит на голубой пластиковой подушечке и любуется деревьями в цвету. Он не один на улицах Токио посреди множества велосипедистов, неоновых реклам и небоскребов из стекла и бетона. На улицах Токио много красного цвета.

Он не один, не один, не один. Она блондинка, у нее длинные ноги, короткие взъерошенные волосы, маленький вздернутый нос, зеленые глаза кошки, которая умеет ждать, которая подстерегает свою добычу и вся дрожит от предвкушения.

Когда она идет, она пружинит пятками и отскакивает от земли, как теннисный мячик. Он украдкой поглядывает на нее, любуется ее красотой. Он уже не знает, куда девать руки. Он втайне мечтает о ней.

Как они встретились? Она села на тот же самолет в Хитроу или приехала к нему в Токио позже?

Жозефина представила себе «ее», бегущую по аэропорту…

Вот она, задыхаясь, подбегает к стойке контроля, протягивает билет, выдыхает: «Это точно самолет на Токио? О, please, мне так не хотелось бы опоздать!»

Тут сердце Жозефины забилось при мысли, что она…

– Ох, ты заметил, Дуг? Я опять сказал «она», думая о Ширли. И ведь правда. Я воспринимаю ее как гладкую, опасную змею, несущую мне угрозу. Жизни моей становится все меньше на глазах.

Я потеряла любимого, я потеряла любимую подругу.

Она крепко сжала голову собаки. Дю Геклен взвыл. Неуклюже сочувствовал, не зная, как выразить свое горе. Она прижалась к нему, согреваясь от его тепла. Слезы текли сами собой, она не пыталась их остановить. Филипп и Ширли, Филипп и Ширли. Филипп и Ширли. Филипп и Ширли.

На следующий день ее разбудила мадам Менессон, которая постучалась в дверь:

– Мадам Кортес, мадам Кортес, вы знаете, который час?

Она одним прыжком вскочила с кровати и посмотрела на часы: одиннадцать тридцать.

– О господи! Я не услышала будильник!

– Наверное, работали допоздна…

– Да, я так и заснула посреди моих курсовых…

– Я решила, что лучше будет вас разбудить. Вам же сегодня предстоит неблизкая дорога. Приготовить завтрак?

– Спасибо, мадам Менессон, я сейчас спущусь.

– Вы так и не нашли мобильник?

– Нет. В конце концов он мне действительно понадобится…

– Сделать вам яйцо всмятку и кофе?

– Если вам угодно… Спасибо большое, мадам Менессон.

Жозефина поставила ногу на пол и посмотрела на свет, пробивающийся через занавеску. Настоящая девическая спаленка. Дю Геклен слез с кровати, осторожно спустив сначала передние лапы, а потом задние. Он потянулся, зевнул и направился к двери, уже зная, что мадам Менессон не оставит его без угощения.

– Ладно, встретимся внизу, давай уже беги!

Ей хотелось бы удержать его, взять за ошейник, еще поговорить, но он удрал как оглашенный. «Вот коварный изменщик», – только и успела подумать Жозефина и чуть не обиделась всерьез.

Пробегая по площадке на лестницу, он едва не задел Анжелу, уборщицу, которая зычно крикнула ему вслед: «Старичище, привет! Совсем тебя избаловали!»

Жозефина закрыла дверь, быстренько приняла душ, оделась, только не думать, только не думать, она схватила щетку для волос, нагнула голову и начала причесываться, отсчитывая движения щетки – ровно сто, – обязательная утренняя норма. При этом она наблюдала комнату кверху ногами: пыль, красная ручка на полу, карандаш под кроватью, смятые бумажные платочки, один черный носок. «А смешно так видеть жизнь наоборот, – сказала она себе, пытаясь отвлечься от тоски, которая заползала в сердце, – такое впечатление, что я подглядываю в замочную скважину». Она хватала горькие слова и запихивала назад в горло. Глотать воздух, глотать пустоту. Только не думать, вон еще карандаш под шкафом, а вот еще пыль лежит, а вон туфля валяется… туфля, вот смешное слово, туфля, туфля… Она попробовала улыбнуться, но ей не удалось разжать губы.

Филипп и Ширли. Она даже и не думала, что это может быть так больно. Или забыла. Любовь – она как нож, вонзенный в грудь.

Она пыталась тем не менее считать и чесать, считать и чесать.

Семьдесят семь, семьдесят восемь, семьдесят девять…

Сакура в цвету… Токио…

Восемьдесят пять, восемьдесят шесть, восемьдесят семь…

Она решительно приказала слезам сейчас же прекратить течь.

Девяносто четыре, девяносто пять, девяносто шесть…

Она собралась уже поднять голову, как вдруг заметила между ножкой кровати и стеной телефон. Это ее телефон? Она протиснулась под кровать и подняла его. Попробовала включить, но он не реагировал. Зарядка кончилась.

Какая, в сущности, разница?

«Единственный человек, с которым мне хочется поговорить, – это Зоэ. Она уже небось беспокоится. Я не звонила уже сколько? Не знаю. Ничего я больше не знаю. Все перемешалось в моей голове. И вообще, Зоэ теперь живет с Гаэтаном и во мне не нуждается. Она больше не нуждается во мне».

Она криво улыбнулась, удерживая желание горько расхохотаться над судьбой оставленной женщины, заброшенной матери, бедной ненужной вещи, закинутой куда-то в сторонку. Ну и что дальше? Эх…

– Уже восемь часов и по-прежнему никаких известий! – взволнованно воскликнула Зоэ. – Это очень странно! Почему она не звонит?

– Убавь звук, телевизор тебя заглушает! – сказала Гортензия.