Дэвид Бейкер - Обольщение Евы Фольк Страница 32

— Спасибо, — Ева замолчала, безразлично глядя в зеленую воду. От былого чувства уважения к отцу уже почти ничего не осталось. Единственное, что Ева испытывала по отношению к нему — жалость. За полтора года, прошедшие со смерти Даниэля, Пауль Фольк все больше и больше погружался в меланхолию.

— Как тебе, нравится работать секретарем у Клемпнера? — Да.

— Ричарду повезло. Гитлер говорит, что настоящий еврей — это тот, у кого из дедушек и бабушек евреями были не меньше трех. Но если так будет продолжаться дальше, то скоро это число понизится до одного, и Клемпнера вышвырнут из партии. — Пауль вытащил изо рта свою трубку. Его движения были резкими, спина — напряженной, а голос — раздраженным. — После такого заявления канцлера многие в общине начали спать спокойнее. Этот человек все время ставит меня в тупик. То он учит «Гитлерюгенд», что евреев надо ненавидеть, то разворачивается на 180 градусов и начинает смягчать политику. В начале года Гитлер был очень терпимым по отношению к жалобам «Исповедующей Церкви», а потом резко начал подвергать их газеты цензуре и даже взял пятьсот пасторов под предупредительный арест.

— Но он же их сразу выпустил.

— Да, но только после того, как несколько из них умерло при загадочных обстоятельствах, — покачал головой Пауль. — Когда слушаешь, что Гитлер говорит в своих обращениях, и читаешь сообщения в газетах, то в один день он — явный христианин, желающий сохранить в Германии христианский порядок, а на следующий — говорит не о Христе, а о «судьбе» и убирает из правительственных школ молитву.

Пауль набил в трубку новую порцию табака. Ему нравилось говорить о политике, поскольку он обнаружил, что размышления — хорошая замена болезненным воспоминаниям.

— По крайней мере, Гитлер приказал убрать свой портрет с алтарей, что, кстати говоря, ужасно разозлило Хана. — Пауль чиркнул спичкой о коробок. — По своей наивности я подумал, что канцлер, наконец-то, понял, что нужно быть поскромнее, но я, конечно же, ошибался. Он только хотел навести порядок в отношениях Церкви и государства. Теперь же он требует от священнослужителей личных клятв на верность ему. Делает из себя чуть ли не Бога.

— С кем бы я ни разговаривала, люди готовы закрывать глаза на некоторые крайности канцлера, учитывая то, что он сделал для Германии. Многие считают, что Фюрера благословляет Бог, — сказала Ева.

Пауль покачал головой.

— Когда я был еще ребенком, мой пастор учил меня остерегаться фиговых листков, которыми прикрывают идолов. — Затянувшись, он выпустил в воздух облако табачного дыма. — Ну ладно, хватит об этом. От Андреаса есть какие-нибудь вести?

— Он сейчас в гарнизоне в Витлихе, — уклончиво ответила Ева. Ей не хотелось говорить об Андреасе, который, наконец-то, решился написать ей письмо. Ева перечитывала его по несколько раз на день.

— Хороший он парень. Надеюсь, ты его простила.

Ева решила сменить тему разговора.

— Господин Бибер говорит, что отказывается от магазина Голдмана.

— И правильно делает, — проворчал Пауль. — Правительство не должно было отнимать у Голдмана магазин только из-за того, что он — еврей.

— Но ведь закон это разрешает.

— Значит, закон ошибается.

Ева была удивлена. Для настоящих немцев, как ее отец закон, олицетворяющий порядок, всегда был превыше всего И кроме того, с каких это пор Пауль Фольк начал выражать протест?

— Когда мы говорили, что закон ошибается, отбирая у Бибера виноградник, ты сказал, что мы должны подчиняться, несмотря ни на что.

Пастор, остановившись, устало посмотрел на дочь.

— Я же не сказал, что мы не должны подчиняться закону. Упаси меня, Боже, от подобных речей. Я только сказал, что государство поступило неправильно, забрав магазин Голдмана, а не то, что у него не было на это права.

— Тогда получается, что закон имеет право ошибаться. Пауль покачал головой.

— Закон есть закон, и сегодня, как я вижу, закон — это Гитлер. Как христианину, мне ничего не остается, как только подчиняться, предоставив Богу разбираться с государством если оно выходит за рамки дозволенного.

Теперь уже Ева остановилась.

— Значит, если государство прикажет Биберу забрать магазин, ты посоветуешь ему подчиниться?

— Конечно. В противном случае нас ожидает хаос.

Они продолжили свой путь вдоль реки. На пляжах было полно народа. Поверхность Мозеля рябило от набегающих друг на друга волн, поднимаемых купающимися и гребцами. Воздух был наполнен щебетом птиц.

— Ева, скажи, ты счастлива?

Ева об этом никогда не задумывалась, поэтому молча пожала плечами.

— Тогда спрошу по-другому. Что делает тебя счастливой?

Еве не хотелось открывать свое сердце. По крайней мере, — не отцу. Сокровенными мыслями она теперь делилась только с самыми близкими ей людьми.

— А ты счастлив? — ответила она вопросом на вопрос.

— Нет, — сразу же уверенно ответил пастор, хотя и без горечи в голосе.

— А почему?

Пауль остановился.

— Правительство платит мне за то, что я присматриваю за церковью, в которой мне уже нет места. Мне не доверяют ничего, кроме перекладывания бумажек на столе и заведования хором. По сути, я уже не помощник пастора. Я уже и сам не знаю, кто я такой. Наш епископ хочет отправить меня в пансионат в Швейцарии, пока он не придумает, как обосновать мое жалованье перед правительством. А общине нравится Хан. Он проповедует в униформе CA. Благодарение Богу, хоть дьяконы его немного сдерживают. Представь себе: он хотел взять надгробия с еврейского кладбища и сделать из них дорожку к уборной в церковном саду! Когда церковный совет проголосовал против, он был просто вне себя… И еще мне очень жаль твою маму.

Ева увидела, что отца переполняют эмоции, однако он решительно взял себя в руки, не давая им выплеснуться наружу. Он никогда не позволил бы себе расплакаться перед дочерью.

— Но со мной все будет хорошо, Ева.

Ей действительно было жаль отца.

— Глядя на тебя, этого не скажешь.

— В последнее время я неважно себя чувствую. Доктор Кребель говорит, что это из-за нервов.

Они медленно свернули на улицу, ведущую к их дому. Шагая рядом с отцом, Ева молча наблюдала за тем, как он, сложив руки за спиной, потупившись, тяжело поднимается вверх по холму. Как же быстро он постарел!

Наконец, Пауль и Ева, свернув за угол Лютервег, вышли к церковной усадьбе, утопающей в пышных цветниках. В этом году прихожанки на славу потрудились над розами. Особенно красиво смотрелись белые.

— Даниэль не любил розы, — сказала Ева. — Он вечно цеплялся гольфами за их шипы.

Молча пройдя через лужайку перед церковью, Пауль и Ева зашли на расположенное рядом кладбище. Как и везде в Германии, оно напоминало сад, где каждая семья сажала возле могил близких то, что считала нужным. Пауль и Ева подошли к могиле Даниэля. Холмик, наконец, осел, а его поверхность выровнялась и затвердела, напоминая, что после смерти мальчика время не стояло на месте.

Маленькая ухоженная клумба с желтыми ноготками и разноцветными анютиными глазками, за которой следил Бибер, была окружена низким каменным бордюром. В качестве надгробия на могиле стоял мраморный крест с вырезанной на нем надписью:

Отец и дочь долго стояли молча. Ева чувствовала, как их сближает общее горе.

— Я представляю его в окружении ангелов.

— Фрау Клемпнер сказала то же самое, когда похоронила своего сына, — произнес Пауль, задумчиво глядя на надгробие сына. — Его могила вон там, — он показал на расположенный неподалеку холмик возле клумбы с аккуратными рядами красной герани. — В тот день Ричард сказал мне, что он отказывается верить в Бога, Который настолько жесток что позволил его сыну умереть от удушья.

Ева ничего не сказала.

— Он тогда спросил, какой Бог допустил бы такое, когда в нескольких километрах какой-то француз содержит целый склад лекарств, которые могли бы помочь его сыну, — продолжил Пауль. — Ричард сказал, что ему проще вообще не верить в Бога.

— Но тогда какая же надежда для его сына?

Пауль кивнул головой.

— Вот именно. Если нет Бога, значит нет воскресения мертвых, небес и надежды. Когда я сказал об этом Клемпнеру, он плюнул на землю и назвал все это «ловушкой церковников». Ричард обвинил меня в том, что я не даю ему другого выбора: он или должен верить в Бога, Которого ненавидит, или признать, что душа его сына погибла. — В глазах Пауля заблестели слезы. — Тогда я осуждал его за неверие, хотя на самом деле не имел права этого делать. Теперь же я сам оказался в его положении.

— Вольф приехал. Мне пора.