Дэвид Духовны - Брыки F*cking Дент Страница 34

– Ты глянь, – сказал Тед. – Я в упор не помню, как ты меня учил бить.

– Эль Заноса, – проговорила Мария.

– И я не помню, – отозвался Марти.

Мария двинулась дальше и явила всем героический снимок Марти, на подаче, безупречная бейсбольная открытка, на которой кто-то любовным пером – Мария, несомненно, – нарисовал, как школьница, сердечко. Марти рассмеялся, Мария изобразила смущение. Тед мысленно извинился перед матерью, но все-таки спросил:

– Почему вы не остались парой?

Марти и Мария переглянулись, словно пытаясь решить, кто из них может – или должен – ответить на этот вопрос. Мария смотрела на Марти, будто уточняя, следует ли об этом рассуждать. Марти кивнул, и Мария заговорила:

– Я говорю тебе кой-чиво. Остались парой? Мы никогда не пара. Мы были оба жениться.

Тед, очевидно потрясенный этим откровением, попросил у Марти взглядом уточнений.

– Я был высоконравственным безнравственным мужчиной, – сказал Марти.

– А дневник что же?

– Не надо верить всему, что читаешь, сынок.

Встряла Мариана:

– Можно вас на минутку?

Она вывела Теда из квартиры, и они прогулялись вокруг квартала.

– Почему я не помню, как отец учил меня подавать?

– Давно дело было, – откликнулась Мариана.

– Нет, но я же именно по этому поводу злился, понимаете, на отца – вечно у него не было времени, он никогда не считал, что я того стою, никогда не верил в меня, никогда не пытался, но вот же доказательство, что он пытался. И он что, не изменял матери? Вы в это верите?

– Это не имеет значения, но, да, верю.

– Иисусе, кажется, один я – говнюк.

– Да ну, – сказала Мариана, – просто таков ваш сказ. Та фотокарточка в вашем сказе была неуместной, а теперь, может, все иначе. Может, ваш сказ меняется. Это не значит, что вы говнюк. Значит, вы не спите, живы и готовы все переписать.

Тед все никак не мог бросить думать о том образце отца с сыном, который он начисто удалил из своего самоопределения. А тут – изобличающая улика, добавленная внезапным свидетелем в последний день слушаний по делу об убийстве. Мир Теда слегка закачался, как корабль на морских волнах. Он шел и чувствовал, что равновесие у него пошаливает.

– Погодите. – Он остановился. – Зачем вы меня сюда вывели? Вы о чем-то хотите поговорить?

– Нет, – ответила Мариана. – Я просто хотела выйти ненадолго. Люблю здешние улицы летом. Как всемирный праздник. Диско из окон. Словно Господь устроил чаепитие и играет у себя в колонках диско.

– Господь не играет диско. Господа с него воротит.

– Господа ни с какой музыки не воротит.

– Нет, с диско воротит. Да-да. Он просто не болтает об этом. Этим своим творением он гордится меньше всего. Ху же только пиявки и телевидение. Диско – мерзейшая музыка из всех.

– Она веселая. Под нее танцуешь. А еще она грустная. А под битом – многая боль, вслушайтесь: «Но нет, но я, я проживу…»[249]

– Это конец цивилизации. Не желаю слушать. Вы за этим вышли на улицу? Послушать «Давай Буги-Уги-Уги»?[250]

Мариана лукаво улыбнулась:

– Ага, именно. А еще хотела дать им время побыть наедине.

– Побыть наедине?

– Ага.

– Ах в этом смысле «наедине»? Серьезно? Им же под сто, обоим.

– У них другой сказ.

– Чё, правда?

Тед развернулся и двинулся обратно, домой к Марии. Почувствовал себя отставной бонной и не был уверен, что готов к тому, в чем Мариана не сомневалась. Они вернулись в пустую квартиру. Марии нет. Марти нет. Тед собрался позвать отца, но тут, вместе с возней в спальне, уловил это недвусмысленное ощущение. Марти с Марией были в спальне.

– Ебануться, – произнес Тед чуть громче необходимого.

Мариана шикнула на него. Они стояли и слушали – и старались не слышать.

– Мне кажется, будто я чуточку предаю свою мать.

– Вовсе нет. Это прекрасно.

– Я прям горжусь парнем. Охуеть какая прелесть это все, сил никаких нет.

Но тут-то из спальни донеслись решительно не прелестные звуки. Быстрые вздохи, стоны и словно бы урчание. Мариана вскинула руку: Теду предлагалось помолчать, чтобы стало слышно, что говорят. Она повторила по-испански, вполголоса:

– Incluso el viejo leon sigue siendo un rey. Лев, пусть и старый, остается королем.

– Ой-й-й-й. Во дает. Я-то сам не лев, скорее тот, кого львы жрут. Типа газели или гну, прихожу себе к водопою, ничего не подозревая.

– Может, никогда не поздно стать королем.

– Это она сказала или вы?

– О, это я. – Мариана вновь жестом попросила тишины. – Eso es correcto, amor, yo soy tuya, la mujer te tus sueiios. Yo he estado esperando por ti, у tu has esperando por mi. Да, любимый, я твоя женщина, женщина твоих грез. Я ждала тебя. Ты ждал меня.

– Это вы? Или она?

– Что?

– Вы переводите или со мной разговариваете?

– Перевожу.

Звуки из комнаты нарастали.

– Айе, Поппи, давай. Давай, Поппи. От так!

Мариана прилежно перевела:

– Она говорит: «Да, папуля, давай, давай, папуля. Вот так!»

Тед поднял ладонь – остановил ее:

– Спасибо, достаточно, я понял, там половина по-английски.

Звуки секса в соседней комнате внезапно обернулись приглашением к сексу в этой, будто инфекция в воздухе. Оба немного смутились, и Тед попытался пошутить.

– Во вы даете, латиноамериканки. Беретесь ебаться – мозги не ебете, да?

– Точно. Мы к этому делу очень по-взрослому Мария гремела уже в полный голос:

– Ese culo es tuyo![251]

Мариана вскинула брови:

– Она сказала…

На сей раз Тед стремительно прервал ее:

– «Куло» – это задница, да? «Куло» означает «задница»?

– Да.

– Ох ты. Я так и думал. Пошли отсюда. Пошли на улицу. Нам пора.

Пока Тед гнал Мариану к двери, она сказала:

– У вашего отца испанский куда лучше и разговорнее, чем я помню.

– Прекратите, меня чуточку мутит. Я побежал, догоняйте. Встретимся на Стэйтене.

53

Тед с Марианой все гуляли и гуляли вокруг квартала. Тед купил у уличного торговца ледяной стружки с цветным сиропом и, когда вручал Мариане ее порцию, услышал от нее:

– Сначала «Джелл-О». Теперь это вот. Умеете же вы ухаживать за девушками.

– Второе свидание. Надо поднимать ставки.

– А, мой любимый вкус – э-э, аквамариновый.

Тед попробовал свой.

– Я, хоть убейте меня, про свой любимый вкус ничего не знаю.

– А то! И это прекрасно, а? Альтернативная вселенная прям, вкус – это цвет.

– Откуда они берут такие кусища льда? Будто иглу разобрали.

– Точно. Кто, интересно, делает такие глыбы льда?

Теду хотелось расспросить Мариану о ней самой.

Была ли она замужем? Какие у нее родители? Когда она потеряла невинность? На какие оценки сдала вступительные экзамены? Но она, казалось, была тем вечером так счастлива просто быть, просто хохотать и дурачиться, что он сдержался и почувствовал, как ему тоже стало воздушнее. Да и имеет ли значение вся эта мутная фигня? Они словно танцевали, и стопы их были легки. Тед вспомнил своего старого преподавателя из Коламбии, который в ответ на Тедовы жалобы, что в «Бесплодной земле» нет ни характера, ни чувства, сказал: «Лишь наделенным большими чувствами знакома нужда от них уходить». В те поры Тед решил, что это чушь и брюзжание, но, гуляя в тот вечер с Марианой, ощутил: ее большие чувства – в тени ее нужды сбегать от них. Было, было там великое «там», но отсюда к нему путь неблизкий, и торопиться в дорогу не стоит. Он без слов открыл свое сердце ее бессловесности, понятия не имея, как и почему. Он все ждал мига поцеловать ее, но всякий раз на миг же и опаздывал, пропускал ритм. Это все диско, наверное. Диджей виноват. Тед казался сам себе раннером первой базы – ждал сигнала от тренера на третьей базе, но сигналы изменились. Не было Теда на сборах команды, когда приняли новые сигналы. Не мог он теперь их понять и потому ничего не предпринимал, и они с Марианой все гуляли и гуляли – и не целовались.

Прошла пара часов, они бродили по округе, смеясь и неся околесицу, пока Тед не счел, что Марти уже можно забирать. Вернувшись в квартиру, они застали Марти и Марию одетыми, они сидели на диване, держась за руки, и болтали, как школьники. Заебись какая прелесть. Все расцеловались, обнялись и простились с Марией, как старые друзья, коими друг другу и были – и нет.

Марти, Мариана и Тед молча дошли до подземки. Выдался именно такой безупречный вечер, какие иногда случаются в жизни, – их не нужно украшать; грустно думалось, что у Марти таких осталось совсем немного. Они припозднились, и подземка почти обезлюдела. Ехали под водой в Бруклин в совершенно пустом вагоне – втроем, больше никого. Поезд внезапно остановился, как это бывает, без всякой постижимой причины, посреди реки, и огни в вагоне погасли. Пассажиры к таким случаям привычные, но никогда не знаешь, невинная ли это необъяснимая пауза, словно поезд переводит дух, или же катастрофическая поломка. Они сидели в тихой тьме, погребенные под миллионами тонн древней воды. Тед глянул на отца и спросил: