Давид Маркиш - Тубплиер Страница 37

– Я – к тебе, – предложил он сияющей Вале Чижовой, – а твою соседку можно отправить к кубинцу.

– В чулан лучше, – сказала Валя. – Тем более она к негру не пойдет: он же иностранец.

Дежурная медсестра не пришла.

Влад проснулся на рассвете и с удовлетворением обнаружил на подушке счастливое лицо Вали Чижовой. Женщина спала, Влад не хотел ее будить. Лежа неподвижно, он перебирал в памяти вереницу утр, уводившую в Москву, в прошлое, он вспоминал лица других спящих женщин на своей подушке – без печали и без сожаления. Интересно, надеялись они на что-нибудь, засыпая рядом с ним? На что? На то, что вся их жизнь до самого конца станет золотым продолжением этой ночи? Смешная надежда, ватная! Никто ведь не знает, когда закончится сама эта жизнь – через час, через год. И что там дальше, тоже никто не знает.

Валя, крайняя. Кажется, крайняя. С какою надеждой она спросила вчера, перед тем как уснуть:

– Ты меня любишь?

Более всего он не выносил ночные разговоры под одеялом, просто терпеть не мог. Ночью надо заниматься любовью, а не разводить ее пустыми словами.

– Я в тебя влюблен, – строго сказал он Вале Чижовой, – разве ты не знаешь? Ты – моя возлюбленная.

– Хорошо-то как! – удивилась Валя Чижова. – Мне никто еще так не говорил…

Услышав это, Влад испытал скользнувшее по душе неудобство, неловкость – его хвалили ни за что, – а потом странная мысль пришла ему в голову: можно ведь и не темнить, не обманывать, если правильно выбрать и расставить слова. Странно, странно! Одно слово – а как меняет всю картину по желанию художника! И картина не из камней, не из железных болванок. Картина из цветного воздуха, вздохни – и ее как бы уже и нет, она не существует в природе. Нет, существует! И тогда, выходит дело, сама наша природа составлена не только из булыжников и этих самых свинцовых чурок и картина слов сохраняется для тех, кто умеет различить ее. Одно слово – «влюблен», и все встало на свои места, и никакого обмана. Вечная любовь засахаривается, как цукат, или сохнет, как муха в янтаре, а ветреная влюбленность проходит быстро и без следа. А потом? Никто не знает, что будет потом, и не надо спекулировать по этому поводу: мы не на базаре.

Как это ни странно, Сергей Игнатьев, ганзейский специалист, не окончательно еще растерял веру в человека – в отличие от своих молодых сотоварищей-тубплиеров, такою верой не осененных отродясь. Это случается: я встречал немало людей, оттянувших на зоне по семнадцати лет по пятьдесят восьмой расстрельной статье, по десятому ее КРД-параграфу, – и, вышедши инвалидами на волю, продолжавших верить в светлую справедливость революции и ее закоперщиков, павших в борьбе роковой с рябым Джугашвили. Нет-нет, это вовсе не означает, что ганзеец хотя бы теоретически приветствовал террористические методы управления с их «хорошими» и «плохими» вождями, с «железной рукой», на которую натянута «ежовая рукавица». Вдумчивый историк, он был убежден, что вся верхушка большевистского заговора против робкой русской демократии – это банда разбойников, будь то Ульянов, Бронштейн или тот же Джугашвили. Он много лет вынашивал тайную мечту, мечту опаснейшую: написать книгу о том, что вся эта кровавая компания, до последнего человека, была подобрана из клинических психопатов – иными словами, сумасшедших, место которых под замком в психиатрической лечебнице. Написать, опираясь не на слухи и сплетни, а на результаты медицинских обследований и мнения врачей-психиатров, и параллель провести с героями другой революции, французской, выпеченными, как и эти, из безумного теста и пожравшими друг друга, точь-в-точь как их российские почитатели и последователи.

И все же отчасти поколебленная вера в человека разумного сохранилась на самом дне души Сергея Игнатьева, ганзейца. Помимо Робеспьера и Ульянова жили на свете и другие люди, если первые по каким-то непостижимым причинам решили не отправлять их на тот свет, а попридержать на этом. Именно к таким случайно задержавшимся и уцелевшим, несмотря на его зловещую профессию, Игнатьев готов был отнести и московского полковника Шумякова, знакомство с которым состоялось в кабинете районного отделения КГБ, на встрече, на которую ганзеец был вызван для дачи разъяснений. Вернувшись в санаторий, Игнатьев по свежим следам написал обстоятельное письмо Лире Петуховой, в Москву.

– «То был, разумеется, форменный допрос», – понизив голос на слове «допрос», читал Мика Углич письмо из «Самшитовой рощи».

Гости, сидя вокруг стола над своими рюмками и тарелками, слушали Мику скорей озабоченно, чем беззаботно. Ни обильный жизненный скепсис, ни целительная в иных случаях самоирония не прикрывали их сейчас от холодных порывов страха: вслед за Сережей Игнатьевым потянут на форменный допрос и каждого из них. И эта жуткая перспектива представлялась гостям Лиры Петуховой, да и хозяевам тоже вполне реальной.

– «…Я ничуть не был обескуражен таким приемом, – читал меж тем Мика Углич, – ведь в отделение Большого дома, будь то даже в Эпчике, граждан приглашают не чаи распивать».

– Опять, прости господи, этот Епчинск… – сказала Лира Петухова. – С ума можно сойти!

– «…Другое меня поразило, и поразило отчасти приятно, – продолжал читать Мика. – Дознаватель, представившийся как „откомандированный из Москвы старший следователь Ерохин“, производил впечатление человека, стремящегося как можно скорей освободиться от этого анекдотического „дела“ о нелегальном профсоюзном центре на территории нашего туберкулезного санатория».

– Будьте уверены, он такой же Ерохин, как я – Иванов, – прокомментировал по ходу чтения микробиолог Коган – бывалый человек.

– «…Другой на его месте, – читал Мика, не отводя взгляда своих судачьих глаз от строк письма, которое он держал на вытянутой руке, на отлете, – специалист того же цеха и той же квалификации, постарался бы раздуть эту историю и, несомненно, преуспел бы: тайны подпольной группировки тубплиеров, газета с эпиграфом „Туберкулезники всех стран, соединяйтесь!“. За глаза достаточно, чтобы переловить и передавить всех, до кого только руки дотянутся. А до кого, друзья мои, не дотянутся?»

Тут Мика Углич сделал остановку в чтении. В нагрянувшей тишине рассыпалась горохом сухая дробь – то микробиолог Коган, отставив рюмку, цокал пальцами по столешнице. Сотрапезники, как завороженные, глядели на чечетку пальцев микробиолога.

– И давно это письмо пришло? – как бы невзначай, как о чем-то второстепенном спросил физик-теоретик.

– Вчера, – дала справку Лира Петухова и тряхнула коротко стриженными волосами с ранней сединой.

– Бывает, что и там, – указал взглядом в потолок, вверх, физик-теоретик, – иногда ошибаются. Может, недоглядели…

– Ну, пошли дальше, – сказал Мика Углич. – Значит, «…не дотянутся. Так или иначе, у меня сложилось впечатление, что этот московский товарищ – семейный наверняка человек, может, уже и дед – всеми силами хочет, как говорится, спустить это наше „дело“ на тормозах, обойти его, что ли, стороной. Я, конечно же, не допускаю ни на миг, что он неуверенно блуждает в поисках истины, держа перед собою, как фонарь, собственную совесть. Нет, не совесть его тревожит. Что же тогда, друзья мои? – Мика, словно бы ожидая ответа на вопрос автора письма, взыскующе оглядел гостей. – Какая-то бытовая, человеческая тревога его сосет. Он не хочет влезать в эту смехотворную историю, затрагивающую его интересы – может, служебные, может, личные. Железный винтик системы – тот бы не поколебался ни на миг. А этот домашний дядька колеблется и упирается, и это говорит мне о том, что что-то человеческое в нем осталось, как ни странно. Из его довольно-таки нелепых рассуждений явствовало, что наша болезнь отрицательно влияет на психику, все мы, таким образом, немного тронулись умом и поэтому склонны к совершению неадекватных поступков – например, игру в древних рыцарей и создание нелегального профсоюза. Поверьте мне, я готов был проголосовать за это вольное предположение обеими руками, лишь бы не посадили в тюрьму и не отправили в сумасшедший дом! Впрочем, он и психушкой не грозил, а упирал на то, что по месту работы прогрессивная общественность нас непременно осудит за глупое поведение». Закончив чтение, Мика отложил письмо, выпил залпом рюмку коньяка и снова налил.

– Человечный он или нет, – после глубокой паузы заметил физик-теоретик, – но неприятности нас ждут. Всех.