Джошуа Феррис - И проснуться не затемно, а на рассвете Страница 43

Весь следующий день я с трудом передвигался из кабинета в кабинет, от пациента к пациенту. Боль в ногах легко объяснялась, но почему мне было больно стискивать зубы и сжимать пальцы? Я с трудом держал в руках зонд и в итоге отменил все назначенные визиты.

Она была последней пациенткой, которую я принял в тот день. На длинных песочного цвета волосах – бейсболка «Ред Сокс». Причем не новенькая, а поношенная: легко было представить, как эту кепку тысячи раз срывали с головы, надевали обратно, растягивали, пинали, безвозвратно теряли и снова находили, топтали, переезжали, жевали, стирали и сушили на солнце, как менял форму ее козырек, как она пропитывалась потом под палящим зноем, как ее заливало дождем, грязью и машинным маслом. Швы вокруг буквы «B» уже начали расходиться. То была ценная вещь, фамильная реликвия, которую впору было продавать на аукционе. Женщина в такой бейсболке мгновенно завоевала бы мое сердце. И завоевала.

Как только я вошел в кабинет, она обернулась и с ходу заявила:

– Я пришла не лечиться.

Я закрыл дверь.

– И зачем же вы пришли?

Она шагнула от окна прямо в мои объятья. Нет, конечно, она остановилась куда раньше, у раковины, и мне оставалось лишь мечтать, чтобы эхо ее каблуков не стихало. На столе лежал кожаный саквояж с двумя пряжками. Она расстегнула их и сняла солнцезащитные очки – вокруг одной дужки обмоталась прядь ее чудесных волос, пришлось распутывать. Затем она предложила мне сесть. Я тут же сел.

– Кто вы?

Она вытащила из сумки стопку бумаг:

– Научный ассистент.

– Чей? И что вы изучаете?

– Разное.

Она была очень высокая, выше шести футов ростом, и под ее атмосферным влиянием – она вся была ветер и свет, – я едва не выпалил: «Я люблю вас». Каким-то чудом мне удалось сдержаться. Да, я моментально попал в рабство, так оно обычно и бывает, всякий раз это случается быстро и легко, и я тут бессилен.

– Давайте начнем, – предложила она, сосредоточенно раскладывая бумаги на столе.

– Что значит – «разное»?

Она вручила мне мое собственное свидетельство о рождении.

– Начнем с этого, хорошо?

– Что это?

– Документ вам знаком?

– Да… это мое свидетельство о рождении! Слушайте, где вы его взяли? Кто заверил копию?

– А это свидетельство о заключении брака между Синтией Гейл и Конрадом Джеймсом, от пятого ноября тысяча девятьсот семьдесят второго года.

Она передала мне свидетельство о заключении брака моих родителей. На нем стояла подпись и печать начальника канцелярии округа.

– Это ваши родители?

– Да.

Затем она быстро выложила на стол свидетельства о рождении моих родителей, свидетельство о смерти моего отца, свидетельства о рождении моих бабушек и дедушек, их свидетельства о заключении брака и о смерти. Эрл О’Рурк и Сандра О’Рурк, в девичестве Хэнсон; Фрэнк Мерили и Вера Мерили, в девичестве Уорд. Имена и фамилии следующего поколения я видел впервые. Если верить незнакомке, они принадлежали моим прадедам и прабабушкам.

Она сосредоточилась на одной ветви моего семейного древа, идущей от прадеда со стороны отца.

– Сейчас вы увидите, что не всегда были О’Рурком.

Она вручила мне следующий документ.

– Как вас зовут?

– Клара.

– Клара…

– Да, Клара. В ваших руках – свидетельство о рождении Окли Рурка. Окли был вашим прапрадедом. Он превратился в О’Рурка в результате решения окружного судьи, который приговорил его к тюремному сроку за конокрадство. – Она вручила мне ордер на арест, выданный в штате Колорадо. – О. Рурк по ошибке превратился в О’Рурка. Так обычно и меняются фамилии: из-за ошибок, опечаток, перестановок букв. Видимо, Окли обрадовался смене фамилии, потому что в штат Мэн он переехал О’Рурком… Вот. – Она дала мне купчую на землю. – Вероятно, решил начать с чистого листа. Он остался О’Рурком до конца своих дней.

В свидетельстве о смерти стояла та же фамилия.

– Это мое генеалогическое древо, – сказал я. – Вы показываете мне мое генеалогическое древо.

– Отцом Окли был Лютер Рурк.

– Вы не представляете, как я рад, что вы показываете мне мое генеалогическое древо.

– А до Лютера был Джеймс Рурк. Он вам приходится прапрапрапрадедом. Только его фамилия писалась иначе: не Рурк, а Рурх. Смотрите вот здесь… и здесь.

Она вручила мне еще два документа.

– Это все ваша работа?

– Нет.

– А в чем заключается ваша работа?

– Я не работаю. Я учусь.

– Что вы изучаете?

– Судебную антропологию. Прошу вас, взгляните на документы.

Эти бумаги были потрепанные и хрупкие, старинные. Всюду колониальный курсив, куча всяких «посему» и «дано в том».

– Дедушкой Джеймса по отцовской линии был Исаак Борух, Б-О-Р-У-Х. Исаак родился в Белостоке и позднее переехал в Америку. Чиновники миграционной службы допустили ошибку и записали его Рурхом, как следует из этого… и этого.

Я изучил документы. Был Борух, а стал Рурх. Две вехи семейной истории: до и после.

– Так я родом из Польши?

– Нетрудно представить, как происходят такие метаморфозы. Халатность чиновников, глухота и лень бюрократов…

– Сколько времени у вас ушло на эти исследования?

– Я только ассистент. Теперь слушайте: все эти документы не имеют никакого значения. Нет, имеют, конечно, но лишь в качестве вступления к тому, кем вы были до Борухов. Фамилия «Борух» помогла вам пересечь границу. Америка впускала далеко не каждого.

– Нас могли не впустить?

– Если бы все вскрылось – да.

– Что вскрылось?

– Ваша фамилия до того, как вы стали Борухами.

– И что это за фамилия?

– Я не располагаю этим документом.

– А кто располагает?

– Он ждет вас в другом месте. Но за ним придется съездить.

– Что за место такое?

– Сеир.

– В Израиле?

– Да.

– Почему я должен за ним ехать?

– От вас хотят получить некое доказательство вашей веры.

– Кто хочет?

– Все мы.

– И поэтому я должен лететь в Израиль?

– Да.

Она начала застегивать пряжки саквояжа.

– Вы уже уходите?

Она надела очки.

– Я свое дело сделала.

– Мы еще увидимся?

– Зачем?

– Не знаю… сложновато все это переварить.

– Если у вас есть вопросы, вы знаете, к кому обращаться.

– Я бы хотел обратиться к вам.

– Как мило. Приятно было познакомиться, доктор О’Рурк.

Она протянула мне руку. Я ее взял. Она была точно такой, как я представлял, и в тысячу раз лучше.

Глава седьмая

Стеклянная клеть понесла меня вверх, мимо матриц и ульев. Когда я вышел из лифта, передо мной расстилалось открытое пространство, полное трейдеров в белых оксфордах, вершащих судьбы мира. Здесь пожинали урожаи доллара, беспощадно рубили его на корню. Экзотическая красотка предложила мне кофе или воду с огуречным настоем. Я отказался и решил вместо этого почитать журнал с Мерсером на обложке. Заголовок гласил: «Он не раскололся».

Свой первоначальный капитал Мерсер заработал на золоте, в конце 70-х. Инфляция росла жуткими темпами, золотой стандарт отменили, и люди были напуганы. А когда люди напуганы, поведал Мерсер интервьюеру, они начинают мыслить примитивно, и блеск металла их успокаивает. Это финансовый эквивалент поклонения солнцу, но, в отличие от Бога Солнца, золото по-прежнему чего-то стоило, а его цена поднималась и падала в зависимости от уровня людского страха. У Мерсера было чутье на страх. На самой заре своей карьеры он отлично заработал на золоте. А в начале 80-х переключился на ценные бумаги. С фондовой биржи он ушел в январе 87-го, за девять месяцев до черного понедельника, и снова выбрал золото – его чутье «Форбс» назвал «сверхъестественным». К концу года Мерсер располагал ста миллионами долларов, которые он вскоре опять перевел в ценные бумаги. Впереди было десять прекрасных и прибыльных лет. В 97-м он вновь ушел с рынка, напуганный Азиатским финансовым кризисом. Люди решили, что он спятил: к тому времени, когда кризис достиг своего пика, интернет-компании были в самом расцвете сил и буквально печатали деньги. Мерсер промахнулся. Но уже через несколько лет пузырь доткомов лопнул, и тут все узнали, что половина денег Мерсера надежно вложена в золото. Его стали считать пророком.

Вторая красотка материализовалась из воздуха и кошачьей походкой повела меня по коридору к уединенному убежищу Мерсера. Он сидел на стуле у дальней стены напротив своего стола и наблюдал, как двое рабочих под руководством прораба снимают картину Пикассо.

– А, здравствуйте! – сказал он, завидев меня, и похлопал по свободному стулу рядом с собой. – Присаживайтесь, посмотрим на это вместе. «Метрополитен» забирает подарок.

Рабочие снимали картину очень бережно, словно в замедленной съемке. Прораб в костюме и галстуке с тревогой наблюдал, а потом стал делать осторожные жесты, показывая, как лучше укладывать ее в ящик. Это было самое дорогое в мире изображение бюста, обнаженной натуры и зеленых листьев.