Джек Кэнфилд - Куриный бульон для души. 101 история для мам. О радости, вдохновении и счастье материнства Страница 5

Как и все мамы, я часто думала о том, кем Джордж станет, когда вырастет. Может быть, инженером. Совершенно точно лыжником. Он был так умен, что ему нашлось место в школе для одаренных детей. Однажды, когда я хвасталась сыном перед подругой, она сказала:

– Хорошо, что Джордж оказался идеальным ребенком. А ты любила бы его, если бы он не был таким?

Ее вопрос заставил меня задуматься, но потом я забыла о нем – до следующего года.

Однажды, когда Джорджу было восемь лет, он проснулся и не смог разогнуть ступню. Он мог ходить, опираясь лишь на пятку. Пока мы водили его по врачам, спазмы поднялись вверх по ноге и начали сковывать и вторую. Перебрав множество диагнозов, мы выяснили, что его поразила торсионная дистония – состояние, близкое к церебральному параличу. Он будет жить, но потеряет способность ходить, если вообще сможет контролировать большую часть мышц, сведенных болезненными непроизвольными спазмами.

Я возненавидела Бога – за то, что он по какой-то ошибке доверил мне ребенка-инвалида; себя – за то, что мои гены сделали моего сына больным; Джорджа – за то, что он такой кривой и скрюченный.

Мне было стыдно ходить с ним по улице: люди глазели и быстро отводили взгляд либо смотрели на нас с жалостью. Иногда мне самой не хотелось на него смотреть, чтобы не видеть его уродства. Я кричала, чтобы он выпрямился, чтобы скрыл свою беспомощность. Он улыбался и отвечал:

– Мама, я стараюсь.

Он больше не казался мне красивым: я видела его скрюченные ноги, руки, спину, пальцы. Я больше не хотела любить его, потому что боялась потерять. Я перестала мечтать о том, кем он станет, потому что он вообще мог не дожить до зрелого возраста. Я постоянно думала о том, что не смогу потанцевать с ним на его свадьбе.

Увидев, как Джордж своими искривленными ногами пытается стоять на любимом скейтборде, я почувствовала, как разбивается мое сердце. Я отняла у него скейтборд и убрала в шкаф, сказав, что достану «как-нибудь потом».

Я осознала, что Джордж учил меня; эта любовь была уроком.

Каждую ночь, когда мы читали перед сном, Джордж задавал мне один и тот же вопрос:

– Как думаешь, если мы очень сильно помолимся, я смогу ходить, когда проснусь?

– Нет, но я думаю, что нам все равно нужно помолиться.

– Но мама, дети зовут меня больным уродом и больше со мной не играют. У меня больше нет друзей. Я их ненавижу. Я ненавижу себя.

Мы испробовали все возможные лекарства, диеты и врачей. Я вступила в Общество медицинских исследований дистонии и основала Общество дистонии в Англии. Я посвятила жизнь тому, чтобы найти исцеление этой болезни. Я хотела, чтобы мой сын снова стал нормальным.

Понемногу, глядя на то, как спокойно Джордж относится к своей болезни, я смогла с ней смириться, но страх по-прежнему не давал мне ничего делать. Затем подруга затащила меня на групповую медитацию. Ежедневные практики помогли мне найти умиротворение.

До тех пор я чувствовала себя спокойно, только когда мне было легко жить; теперь же я испытывала такую сильную любовь, что даже не понимала, как такое возможно. Я осознала, что Джордж учил меня; эта любовь была уроком.

Тогда я поняла, что Джордж был и всегда будет самим собой – пусть немного скособоченным, непохожим на других детей, но все равно он – мой сын. Я перестала стесняться того, что он не может стоять ровно. Я приняла тот факт, что он не вырастет и не будет иметь тех же возможностей, что и все остальные. Но он будет спокойнее, целеустремленнее и смелее всех, кого я знала.

В конце концов лечение стабилизировало состояние Джорджа. Он не контролировал ноги и мог ходить только с костылями. Но он не забросил лыжи. Опираясь на лыжные палки, он несся с гор с неумолимым упорством, которое принесло ему место в параолимпийской команде США по лыжному спорту. Он не мог ходить, но это не мешало ему кататься на лыжах.

Когда Джорджу было восемнадцать, он смог выпрямить одну ногу. Он выбросил один костыль. Через месяц ему не понадобился и второй. Он хромал, но ходил без поддержки. Вскоре он навестил меня. Я стояла в дверях и смотрела, как ко мне идет высокий красавец.

– Привет, мама, – ухмыльнулся он. – Потанцуем?

Недавно я ходила на встречу выпускников и слушала, как все хвастаются успехами своих детей.

– Мой сын музыкант.

– Моя дочь стала врачом.

Когда очередь дошла до меня, я не могла сдержать гордости:

– Мой сын может ходить. И он идеален.

Большинство детей рождается лишь однажды

Еще до твоего зачатия я хотела тебя,

Еще до твоего рождения я любила тебя,

Еще до того, как ты пробыл здесь час, я бы умерла за тебя.

Это чудо любви.

Мама всегда рядом, когда вы нуждаетесь в ней. Она помогает, защищает, слушает, советует и поддерживает вас физически и морально. Она дарит семье любовь двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, пятьдесят две недели в году. Мне не забыть своей мамы как минимум за это, за те недолгие драгоценные годы, которые я имел счастье провести рядом с ней. Но словами не описать той жертвы, на которую она пошла ради меня, своего сынишки.

Большинство детей рождается лишь однажды. Я родился дважды – у одной и той же матери.

Мне было девятнадцать лет, и меня забирали в концентрационный лагерь вместе с большой группой евреев. Было ясно, что нам суждено умереть там. Внезапно моя мама выступила вперед и поменялась со мной местами. И хотя это было больше чем пятьдесят лет назад, я никогда не забуду ее последние слова и прощальный взгляд.

– Я прожила достаточно. Ты должен жить, потому что ты еще молод, – сказала она.

Большинство детей рождается лишь однажды. Я родился дважды – у одной и той же матери.

Три сестры

Когда мама умерла, папа решил избавиться от летнего домика.

– Приезжайте, девчонки, и берите все, что хотите, – сказал он нам.

Мы так и сделали.

Я забрала высокий письменный стол, за которым мама часто сидела у солнечного окна, сочиняя письма. Бет взяла картину, где был изображен летний домик. Эллен выбрала статуэтки лошадок, поскольку они с мамой обе любили верховую езду. Затем мы разложили старые письма, слайды и поблекшие фотографии – семейную историю – в дюжину коробок, и каждой из нас досталось по четыре штуки.

Позже я уселась на верхнюю ступеньку своего крыльца и открыла коробку с пометкой «альбомы». Там были фотографии отца, такого статного в своей флотской униформе. А на одной из них была и мама – она стояла, облокотившись на их первую машину. Я перелистывала страницы, и семья росла – вот они купили свой первый дом, взяли машину побольше. На последней странице были и мы – «сестрички в одинаковых платьицах».

Я как будто снова прикоснулась к накрахмаленным оборкам и услышала шорох кринолина, придававшего юбкам объем. Я помнила, как радовалась мама, когда увидела эти наряды в детском магазине нашего городка. Для нас с Эллен нашлись платья по размеру, но не для Бет. Однако продавщица пообещала, что закажет платье четвертого размера, которое придет аккурат к Пасхе. Как же мы обрадовались!

Когда посылка пришла, мама вынула из нее платья, а мы сбились вокруг нее в кучку. Наши наряды были сделаны из облаков белоснежной кисеи с узором в голубую крапинку. Юбки и воротники были отделаны маленькими голубыми бантиками.

– Под цвет ваших глаз, – сказала мама.

Нам разрешили устроить примерку – вечерний «показ мод» для папы. Пока мы крутились в столовой в своих пышных нарядах, он аплодировал без устали. Мы грациозно приподняли кружевные юбки и присели в великолепном реверансе.

Я рассматривала фотографии и вспоминала, как бледное весеннее солнце согревало наши лица в то пасхальное утро. Мы, наверное, заупрямились и не стали надевать пальто по дороге в церковь. Ведь тогда платья помялись бы – и никто бы не увидел, как мы похожи!

Когда пришла пора, я отдала свое платье Эллен, а она передала свое Бет. Но эти крапчатые произведения швейцарского искусства лишь положили начало долгой традиции одинаковых нарядов. Я помнила, как мы наряжались в голубой хлопок и как носили желтые джемперы. Даже отец заразился этой идеей и привез из деловой поездки в Аризону мексиканские платья для всех своих девочек – включая маму.

Это были чудесные белые платья с широким воротом и яркими ленточками на каемках, а их юбки были вырезаны из цельного круга ткани. Папа включил на проигрывателе «Болеро» Равеля, и мы закружились по гостиной как безумные, а наши юбки с лентами трепетали, как бабочки. В конце мы со смехом повалились на пол. Папа сидел в своем кресле и улыбался: «мои девчонки».

Я так ясно помню те первые платья и, к удивлению, не помню, чем все закончилось. Может быть, мама поняла, что мы переросли эту идею. Наверное, она увидела, что мы стали разными, и просто перестала покупать нам одинаковые платья.