Артуро Перес-Реверте - Добрые люди Страница 57

– Я знаю это место.

– Попробуй начать с него. Есть еще Мишель Полак, у нее тоже что-то было… Дешевый вариант можно найти и в Bouquins: если мне не изменяет память, там были Мерсье и Бретонн в одной книге. Но я не уверена.

На этот раз мне все-таки пришлось воспользоваться записной книжкой. Затем, по моей просьбе, мы вернулись к мадам Дансени.

– С будущим супругом она познакомилась, когда тот возглавлял французскую торговую миссию в Испании, – продолжала Шанталь. – Они поженились, и он увез ее в Париж. В то время, которое тебя интересует, он практически отошел от дел. Ему было уже сильно за пятьдесят, а ей – тридцать с чем-то или сорок. Он благословил ее царствовать в маленьком королевстве гостиной, потихоньку помогая, принимая участие во всех делах, ни во что особенно не вникая, с неизменной снисходительной или рассеянной улыбкой…

– У них были дети?

– Насколько я знаю, нет.

– А портреты какие-нибудь сохранились?

Шанталь напрягла память и задумчиво покачала головой. Она вспомнила только портрет кисти Аделаиды Лабиль-Жиар и советовала мне поискать его в Интернете, потому что художница изобразила чету Дансени очень удачно: на ее портрете Маргарита была в загородном костюме на английский манер, в куртке для верховой езды и шляпе. Уверенная в себе, темноволосая, с большими черными глазами, на коленях – вряд ли случайно, вероятнее всего из кокетства – «Исповедь» Руссо. Супруг стоит подле нее: серый шелковый вышитый халат, серый же парик, кроткое выражение лица, туфли облизывает кошка. В руках ничего нет, однако за спиной виднеется открытая дверь, ведущая в библиотеку, в которой угадываются сотни томов.

– Они принимали по средам в гостиной в Сент-Оноре: это был особняк, сегодня уже не существующий, который Дансени купил у маркиза Тибувильского и очень удачно перестроил для своей супруги.

– Трудно было попасть на эти вечеринки? – поинтересовался я.

– Для этого были необходимы талант, светскость, знание придворных анекдотов, умение рассуждать о философии или физике с такой же легкостью, как и о тысяче очаровательных и пикантных пустяков, которыми изобиловала светская болтовня той эпохи… Это искусство, требовавшее большой изобретательности, представляло собой нечто совершенно особенное и было неотъемлемой чертой духа свободы, который витал в воздухе в то время, когда на балах беседовали о демократии, в театре – о философии, а в будуарах – о литературе… Когда одобрительное слово Бюффона или Дидро ценилось больше, чем милость коронованной особы.

– Это был известный салон?

– Достаточно. Салон Маргариты Дансени, которую ее супруг и завсегдатаи их дома называли просто Марго, в какой-то момент мог соперничать с салоном мадам де Монтессон, графини де Богарне или Эмили де Сент-Амарант… Среди прочих там бывали Бюффон, д’Аламбер, Мирабо, Гольбах, граф де Сегур и даже Бенджамин Франклин…

– Но ведь аббат Брингас, – уточнил я, – был человеком с другой планеты.

Она посмотрела на меня, на мгновение смутившись.

– Как ты сказал? Ах, ну да, – вспомнила она. – Тот испанский радикал, свирепый и кровожадный, который потом оказался в шайке Робеспьера и рубил головы почище самого отпетого палача, пока сам не взошел на эшафот…

– Он самый. Странно, что его принимали в таких местах, как салон мадам Дансени.

– Ничего странного. Я мало что про него знаю, но о нем говорили как о талантливом и хитроумном безумце, который забавлял публику. Как рассказывает Сегур в своих «Мемуарах», если я только ничего не путаю, мадам Дансени обращалась с этим Брингасом с необычайным терпением, которое, как показало время, дорого ей обошлось, потому что позже он оказался одним из тех, кто донес на нее Революционному Трибуналу… Впрочем, Брингас был не единственным живописным чудаком в этой гостиной. Людей первого сорта окружал целый двор персонажей вторичных: парикмахер Де Вёв, который причесывал саму принцессу де Ламбаль, композитор и музыкант Ла Туш, распутник Коэтлегон, литератор Ретив де ла Бретонн… Являлся с визитом и Лакло, который в ту пору был простым военным с литературными амбициями…

– Это не тот ли, что позже написал «Опасные связи»?

– Он самый.

– А правда, что он потом занял место в революционном правительстве? Кажется, я читал про него у Тьери.

– Совершенно верно. Исполнительный комиссар, если не ошибаюсь. Он был соратником Дантона и всеми силами его поддерживал, что едва не стоило ему головы, когда сам Дантон был казнен на гильотине… Догадываешься, кто на него настучал, причем не единожды, и в итоге засадил в тюрьму?

– Неужто аббат Брингас?

– Именно он, твой милейший аббат. Как видишь, послужной список у этого типа будь здоров…

Я вновь посмотрел на реку, в чьи воды двести тридцать три года назад всматривались герои моей истории. Вдоль прилавков с книгами и гравюрами разгуливала праздная публика. Я уже много лет ничего здесь не покупал – последней была книга о мадам Севинье, – однако всякий раз, когда бывал в Париже, оставлял про запас немного времени, чтобы прогуляться по этой набережной; иногда мне казалось, что я узнаю себя в каком-нибудь юноше с рюкзаком за плечами, который пальцами неопытного охотника прикасается к сокровищам, выставленным здесь для тех, кто пока еще не разучился искать, читать и мечтать. К сожалению, большинство букинистов на набережных Сены успело адаптироваться к требованиям современности, и старинные книги, журналы и гравюры все больше уступали место грубым репродукциям, почтовым открыткам и сувенирам для туристов.

– Таковы были люди, которые появлялись в гостиной твоей землячки, – продолжала Шанталь, – в годы, предшествовавшие катастрофе. Как видишь, очень разношерстная и в основном довольно-таки любопытная публика. И продолжалось это, между прочим, не один год, пока весь этот мир не рухнул.

Я снова подумал о супруге мадам Дансени.

– А что стало с Пьером-Жозефом?

– Его убили во время сентябрьской резни в аббатстве Сен-Жермен.

– А с ней?

– Чудом спаслась. Приговоренная к смерти революционным трибуналом, ускользнула от гильотины во время падения Робеспьера.

– Вот как… Что ж, ей повезло.

На лице Шанталь изобразилось сомнение, она вновь перевела взгляд на свои усыпанные веснушками руки.

– Это с какой стороны взглянуть, – произнесла она через мгновение. – Нищая и больная, Маргарита Дансени покончила с собой три года спустя, проглотив пятьдесят крупинок опиума в грязном приюте на площади Мобер… Уничтоженная, как и все блестящее общество, в котором она некогда так много значила. Это общество разбежалось, рассеялось, исчезло в туманах Лондона или на берегах Рейна. Или испустило дух под лезвием гильотины. Тоскуя, быть может, о вечеринках в доме на улице Сент-Оноре, когда философы и литераторы вперемешку с парикмахерами и галантными развратниками спорили о том, как переделать мир. С бокалом в руке и шпагой, прислоненной к каминной решетке… В том доме, где, как ты утверждаешь, ее посетили двое академиков, твоих земляков.

Половина восьмого вечера – часы, висящие над каминной полкой, важно отбивают два удара. Трое слуг, перемещаясь неслышно, точно кошки, зажигают свечи в канделябрах, освещающие картины и зеркала, которые украшают главную гостиную дома, создавая дополнительные очаги золотистого света. Собравшиеся обсуждают рукотворный аэр, так звучит модный научный термин. Его получают, как утверждает некто, нагревая оксид ртути, в итоге полученный воздух становится не только богаче и насыщеннее, но и увеличивает интенсивность горения свечи и даже облегчает дыхание.

– Это было бы весьма выгодное дело, – заключает мсье Муши, известный физик, профессор университета и член Академии наук, – если суметь заключить полученный продукт в сосуды и продавать как предмет роскоши… Кому бы не хотелось в нынешние времена побаловать себя глотком чистейшего воздуха?

Звучат вежливый смех и одобрительные замечания. Кто-то упоминает имя Лавуазье, а также витальный и возгораемый воздух, и разговор устремляется в новое русло. Сидя среди стульев и кресел, расставленных в произвольном порядке на великолепном турецком ковре, одетый из соображений приличия во все темное, дон Эрмохенес Молина, чей французский далек от совершенства, всякий раз, когда перестает понимать собравшихся, отвечает добродушной улыбкой. Рядом с библиотекарем сидит дон Педро Сарате (синий фрак со стальными пуговицами, белые кальсоны). Его кресло располагается чуть в стороне от остальных: он мало говорит, больше наблюдая за атмосферой и людьми, нежели прислушиваясь к беседе. На самом деле в просторной гостиной мадам Дансени присутствует не одна, а три группы, состоящие из женщин, наряженных и причесанных для ужина, и мужчин в камзолах, кафтанах или жилетах неброских, приглушенных расцветок; кое-где виднеется фрак, однако не видно ни единой униформы.