Роллан Сейсенбаев - Мертвые бродят в песках Страница 7

Он смотрел на звезды и слышал плеск Сырдарьи. Потом подумал про Байконур, про могилу святого Иманбека. Вот бы стать таким же смелым! Стать таким же прекрасным поэтом, как Иманбек! С тем он и уснул.

Собака сумасшедшей Кызбалы села посреди двора, задрала вверх морду и завыла. Жуткий это был вой, словно она предчувствовала не одного покойника, а целых десять. В Караое другие псы, обычно отзывавшиеся на любой звук, теперь молчали, напуганные, словно бы собака сумасшедшей Кызбалы этим воем хоронила не только людей, но и вообще всякую живую тварь в ауле и вокруг; их в том числе.

На песчаный взгорок у моря взбежал матерый волк – вожак стаи. Он тоже задрал морду и завыл. К нему присоединилась волчица с волчатами. Но недолго они выли. Сбежали с пригорка и торопливо затрусили в сторону Балхаша…

Мимо Караоя тем временем стали пробегать стада сайгаков, Один… два…три… они мчались стремительно, не оглядываясь – уходили отсюда и тоже к Балхашу.

Люди в ауле спали и не знали, что в степи началось лихорадочное волнение, что все там пришло в движение. Собаки наконец учуяли живые запахи всколыхнувшейся степи. Одна за другой они принюхивались, прислушивались, вот начали взлаивать… одна, вторая… лай их ширился и вскоре соединился в одно жуткое целое. Люди стали просыпаться, выскакивать во двор, и вскоре весь Караой был на ногах.

Старый рыбак Насыр вышел на улицу, накинув легкий чапан. Увидел пробегающих за кузницей сайгаков и подумал: «Что их вспугнуло?» Нехорошее предчувствие тронуло его сердце: как бы не случилось чего с Омашем. Учитель-то, конечно, учитель, этот Жалелхан, но ведь тоже человек молодой, неопытный. Ишь, чего надумали: пешком по Сырдарье, до самого Ташкента…

Омаш проснулся от сильной тошноты. Попытался подняться, чтобы отойти в сторону и, там облегчиться, – но не смог этого сделать. Только он привстал, как тут же упал навзничь и потерял сознание…

Жалелхана бил озноб. Он тихо постанывал от жуткой головной боли, ему казалось, что боль сейчас разорвет череп на части. Он тоже порывался встать, но тело было как ватное. С трудом перевернулся на бок – его вырвало. Стало легче. Он сел, огляделся. Ребята были на месте, не было среди них только Омаша. Уже светало. Потянулся к чайнику, чтобы глотнуть воды, но его снова стало рвать. Тут он увидел Омаша, который лежал в стороне, лицом вниз. Жалелхан приподнял голову мальчика. Омаш был без сознания. Жалелхан бросился будить ребят. Ни одного из них не удалось поднять на ноги. Ребята постанывали, делали попытки встать, но тут же падали, как подкошенные. Жадыра открыла глаза. Жалелхан сказал ей: «Кажется, мы все отравились…» Учительница слабо, согласно кивнула.

Превозмогая дикую головную боль, сильно шатаясь, спотыкаясь, Жалелхан направился к чабанскому домику, который был за пригорком в полукилометре от них. Там должны быть люди, люди помогут им, только бы дойти, только бы дать знать…

Вдруг он увидел змей. Их было много, их было очень много. Все вокруг него колыхалось, блестело в лучах восходящего солнца живым, серебристым ковром. Но не было им дела до человека, который брел, еле передвигая ноги. Их живая, шипящая лавина передвигалась от берегов реки к пескам. Они уходили в пески…

Жалелхан приближался к дому чабана. Лошади, чуя змей, в страхе ржали и бились. Жеребец, привязанный к столбу посредине двора, кружил вокруг столба хрипя, вставая на дыбы.

Сколько он ни стучался в дверь, ему не открыли. «Неужели чабан тоже отравился! – осенило Жалелхана. – Значит… значит, это речная вода… вода Сырдарьи…»

Подошел к жеребцу. Но его снова скрутило и стало рвать. Лошадь шарахнулась от резкого, неестественного запаха, которым понесло на нее от учителя. Он протягивал руку к уздечке, но лошадь не подпускала человека к себе…

С великим трудом он взобрался на лошадь. «Сообщить… только бы успеть сообщить…» лихорадочно думал Жалелхан.

Поскакал в сторону шоссе. Змеи под копытами коня разлетались, шипя и извиваясь.

Директор здешнего рыбопромысла Кахарман Насыров в то утро был на ногах раньше обычного. В эти минуты он мчался в область на бюро обкома.

– Что это? – испуганно вскрикнул шофер, резко тормозя. Змеи, двигаясь широкой лентой, пересекали шоссе.

– Пусть пройдут, – ответил Кахарман с легкой досадой. Он посмотрел на часы.

– Сколько их, Кахарман ага, смотрите! Это на целый день…

– Что же сорвало их с места? – удивился Кахарман.

– Скачет кто-то. – Шофер показал рукой. Всадник махал им и что-то кричал, но они не могли разобрать его слов.

– Это же наш учитель! – узнал шофер. – Жалелхан!

– Дети!.. – закричал Жалелхан, приближаясь. – Дети отравились… Дети…

Кахарман выскочил из машины, снял учителя с коня, втащил в машину.

– В область! – на ходу крикнул он шоферу. – В область сообщи!

А сам поскакал в сторону реки.

Омаш бредил. Время от времени сознание возвращалось к нему. Он открывал глаза, видел проползающих совсем рядом змей и снова терял сознание – теперь уже от ужаса, отвращения. Рядом – кто корчась от боли, кто тихо постанывая, пытались встать – рядом с ним было еще семнадцать ребят и совсем молоденькая учительница Жадыра. Змеи не нападали на людей, они торопливо уползали в пески – быть может, понимая, что не от этих жалких, корчащихся двуногих существ следует сейчас ожидать опасности… Нет, не от них.

– Омаш!..

– Отец… – прошептал Омаш, слабо улыбаясь. – Я… Я не хочу умирать…

– Ты не умрешь, сынок… Не умрешь…

Кахарман поднял сына на руки. Он стоял с сыном на руках – мимо них ползли и ползли змеи. И показалось ему вдруг, что река в ту минуту вышла из берегов, вся превратилась в этих черных, гнусных тварей и пошла войной на род человеческий.

Но все было проще. О, все было совсем просто. Но Кахарман пока этого не знал. Он не знал, что накануне химкомбинат в верховьях Сырдарьи спустил в реку особо ядовитый японский дефолиант. Семнадцать детей и два учителя из Караоя, чабан и его семья стали первыми жертвами зарождающейся катастрофы Синеморья.

Кахарман стоял с мертвым сыном на руках и пока еще не знал ничего этого.

Как, впрочем, и то, что к обоим берегам уже стало прибивать мертвую рыбу, что она уже начала разлагаться, что первый смрад, первое зловоние уже поднималось от воды, повергая всякого стоящего на ее берегу в пучину отчаяния…

Часть первая

Уже много лет не так текут прошлогодние воды – море высохло, а берег стал пустыней.

Жди каждый день какой-нибудь беды от людей.

Если всадник в беде – и в сапогах перейдет реку, если конь в беде – и в удилах будет пить воду.

I

Не спалось старому рыбаку Насыру, долго и беспокойно ворочался он в куцей, жесткой постели, все вздыхал и бормотал что-то неразборчивое. Плохо и мало спится человеку на старости лет; беспокоят воспоминания. Приходят из прожитой жизни и ворошат память тяжелые, трудные годы. А то вдруг лезут в голову всякие мелкие, забавные истории, вроде бы давно забытые. И кто разберет, почему так причудливо устроена человеческая память. Разве что сам Аллах…

Но ошибся бы тот, кто подумал, что Насыра мучают по ночам присущие его возрасту старческие хвори. Насыр был сильный, жилистый старик – в сущности, был он стариком без возраста. Только скуластое, смуглое лицо с печатью глубоких морщин говорило о том, что он уже долго живет на свете. Такие крепкие, будто бы полагающиеся только на свое натруженное тело и руки, старики узнаются сразу. Живые глаза Насыра смотрели на окружающий мир, на людей открыто и независимо. Насыр был скуп на слова, замкнут и сосредоточен, как, впрочем, многие в здешних местах. Но если кому удавалось разговорить Насыра, он вдруг оказывался чудесным рассказчиком. Особенно хорошо Насыр пересказывал легенды и предания. Неожиданно в голосе его, в интонациях появлялась мудрость, величавость. Старинные, давно вышедшие из употребления слова звучали загадочно, с тем оттенком превосходства над нынешними словами, который в точности определял меру неприязни старика к ним. Ибо «нынешние» казались ему и суетными, и легкомысленными, и слишком уж обиходными, что, пожалуй, тоже было причиной его неразговорчивости в обычной жизни. Никто его в такие минуты не перебивал, верно угадывая, что это было бы бестактно. Слушали молча, а внук Бериш глядел на деда открыв рот.