Крис Клив - Золото Страница 8

«О чем я только думала? – спросила себя Зоя. – Возможно, стоило оставить свои проблемы на земле, сорока шестью этажами ниже?»

Она попыталась сосредоточиться на ритме дыхания. Хорошо бы рядом вдруг оказался Том. Он непременно подсказал бы ей, как перебороть то, что она сейчас чувствует. Ей было девятнадцать, когда они познакомились, и в самые трудные времена она доверяла ему. Но беда в том, что теперь стали трудными не только дни соревнований. Участвовать в Олимпийских играх совсем не страшно. Выйти на трек под оглушительный рев толпы в Лондоне – это же так просто, так естественно и хорошо. Теперь Зою пугали самые обычные дни – бесконечное утро вторников и вечер среды настоящей жизни, когда нужно мчаться по жизни, не держась за руль велосипеда. Без него Зоя чувствовала себя как курильщик без сигарет – не знала, куда девать руки. Как только она слезала с велосипеда, ее сердцу приходилось переключаться на выполнение всех этих второстепенных функций: любить кого-то, что-то чувствовать, чему-то принадлежать. При том что Зоя всю жизнь училась одному и тому же – качать кровь.

Она поежилась, взяла мобильник и стала набирать номер Тома. Набрала и растерялась. Она знала: Том попросит четко сформулировать проблему. Что же ему сказать? Может быть, начать разговор с диеты или с режима тренировок, а потом пусть обо всем догадывается сам. Теперь она частенько так поступала, когда звонила тренеру. В конце концов, она чемпионка, и было бы унизительно просто сказать: «Пожалуйста, помоги. Я не справляюсь».

Зоя потерянно смотрела на серую пелену, окутавшую город. Мимо одного из ее окон медленно, плавно вращаясь вокруг оси, поднималась итальянская олива.

Джек повернул на улицу, где стоял их дом, и сбавил скорость почти до шага, объезжая ямки и выбоины. Он то и дело поглядывал в зеркальце заднего вида, дабы убедиться, что Софи не слишком трясет. Дождь перестал. Шестеро подростков лениво катили на велосипедах по длинной прямой ленте дороги, обрамленной с обеих сторон одинаковыми викторианскими домами из красного кирпича. Каждый из домов отделяла от тротуара единственная ступенька и невысокий парапет. Дети остановились, выдувая пузыри из жвачки, стали смотреть на машину Аргаллов, подъезжавшую к дому.

Джек открыл дверцу, вышел и остановился под последними каплями дождя. Нахмурившись, спросил:

– Ребята, вы хоть когда-нибудь сидите дома?

Самой рослой в компании была девочка восьми лет в розовых леггинсах, белых кроссовках и зеленой ветровке с капюшоном. Она немного выехала вперед, сжала ручные тормоза и склонила голову к плечу. Потом наморщила нос и посмотрела на Джека как на чокнутого.

– Так по телику смотреть нечего, одна шигня, – сказала она, отчаянно шепелявя.

Джек непонимающе сдвинул брови.

– Что такое? – нахмурилась девочка. – Я сказала «шигня». Что, такого слова нету в долбаной Лапландии или откуда вы там родом, мистер Аргалл?

Она наклонилась и смачно сплюнула на асфальт. Длинная струя слюны свисала с ее губ, и девочка втянула ее обратно, как макаронину, через прореху между передними зубами. Она смотрела на Джека весело и дружелюбно.

– Родом я из Шотландии, – сказал Джек. – Ее тоже иногда показывают по телевизору. Волынки – вспомнили? Килты, героин.

– Подумаешь, – прошепелявила девочка. – А как ваша Софи? Здорова?

– Спроси сама, Руби. Софи умеет разговаривать.

Кейт вышла из машины, открыла дверцу и принялась отстегивать ремни безопасности на кресле Софи. Девочка, отталкиваясь от асфальта, подъехала к ней.

– Мама оставила вам пирог, миссис Аргалл. На ступеньке.

Кейт посмотрела, увидела на ступеньке перед входом пластиковый контейнер «Таппервер» и металлическую форму для кекса.

– Целых два пирога, – сказала она. – Как мило.

– Не-а, форма – это от мамы Келли. Там кексы, только я бы на вашем месте не стала их есть, потому что мама у Келли грязнуля.

– Руби, детка, нехорошо так говорить.

Джек посмотрел на жену поверх головы Руби, призывая взглядом остановиться. Кейт постаралась не рассмеяться.

– Давай-ка выбираться, Софи, – сказала она, бережно вынимая дочь из машины и придерживая ее голову.

Софи через плечо Кейт посмотрела на Руби, часто моргая, – дождик еще моросил.

– Ты как, Соф? – спросила Руби.

– Классно, – ответила Софи. – Мы взаправду были на «Звезде смерти» и взаправду видели Дарта Вейдера, и это взаправду был он, иначе как бы я могла об этом вспоминать?

Руби вытаращила глаза.

– Ты в школу когда придешь?

– Не знаю.

– Ты ж два месяца пропустила, – заметила Руби. – Пропустишь еще – и придется тебе ходить на эту противную математику вместе с Барни, и тогда он тебе покажет свою пипиську.

Софи равнодушно пожала плечами:

– Я уже видела.

Руби улыбнулась, потянулась к Софи, взяла ее за руку. На секунду она встретилась с ней взглядом, а Софи наклонила к ней голову. Она словно хотела передать Софи свою силу – через рукопожатие, через взгляд. А потом отпустила ее руку, выдула пузырь из жевательной резинки, заработала педалями и укатила к ребятам, выписывающим круги на своих великах.

Кейт внесла Софи в дом. В доме пахло поджаренным хлебом и велосипедной смазкой. На крюках в прихожей висели дорожные велосипеды Кейт и Джека. Кейт поставила Софи на пол, и она, пробираясь через лабиринт туфель, непарных перчаток и курток, валявшихся на полу, направилась к туалету под лестницей.

Влетев в туалет, Софи без сил опустилась в темноте на пол. Она прижалась спиной к стене и закрыла глаза. Полминуты разговора с Руби измотали ее. Тем не менее это было правильно: мама все видела, и папа – тоже. И папа тоже видел. Значит, целый час они не будут волноваться. Но пройдет час – и (Софи это знала точно) на их лицах снова возникнут морщинки, голоса зазвучат встревоженно, резко, и Софи заметит, что они то и дело искоса бросают на нее взгляды, делая вид, что не смотрят. Они начнут спорить друг с другом про всякую ерунду вроде тренировок и продолговатого риса, а сами даже не будут понимать, зачем спорят. А она поймет. Это значит, что они снова жутко боятся за нее, и ей придется сделать опять что-нибудь такое, что заставит их забыть о своей тревоге еще на час.

Когда ты в машине, можно пинать спинку сиденья. Тогда родители сердятся, а не боятся. Когда ты в доме… О, там есть из чего выбирать. Можно огрызаться или грубить, и ты будешь казаться не такой больной. Можно рисовать. Можно взбежать вверх по лестнице, погромче топая ногами, чтобы привлечь внимание, даже если потом придется отлеживаться в кровати минут десять. Можно притвориться, будто ты съела тост целиком, а не засунула под футболку, а потом смыла в унитаз. Можно играть в мальчишеские игры вроде «Звездных войн», в которых есть битвы и космические корабли, и тогда ты будешь выглядеть круто, хотя у тебя нет сил даже ездить на велике.

Ночами труднее. По ночам снятся страшные сны, и, когда к тебе вбегают мама или папа, надо сказать, что приснился волк или грабитель – что-то такое, что снится обычным, здоровым детям, – а не смерть, которая пугает так, что даже голос отнимается и не можешь позвать родителей. Когда снилась смерть, нужно было просто лежать тихо. А в другие ночи можно притвориться, будто ты спишь, когда мама заходит посмотреть на тебя в десять часов вечера, и в час ночи, и в четыре утра. Если завести будильник на айпаде на пять минут раньше маминого, можно сделать вид, что крепко спишь, хотя на самом деле ты полночи читала комиксы «Звездные войны».

Есть сотни способов, чтобы заставить маму с папой не волноваться. Можно самой смазать кремом туфли, почистить зубы и красиво одеться – даже когда ты такая усталая, что хочется только лечь и закрыть глаза. Еще можно говорить о будущем. Папа с мамой любят толковать о будущем, лишь бы оно было недалеко. Если ты говоришь: «Можно, я завтра пойду с вами по магазинам?» – они ужасно радуются, потому что это значит, что у тебя хорошее настроение. Доктор Хьюитт называл это «позитивным настроем», и это был знак, что ты не страдаешь от того, чего все так боятся, – от «нежелания жить». Так что если ты говоришь: «Можно завтра с вами пойти за покупками?» – родители отвечают: «Конечно, отлично!» Но если спросишь: «А можно на следующий год на недельку съездить во Францию?» – глаза родителей становятся грустными, растерянными, они переглядываются и говорят что-нибудь вроде: «Давай не будем строить таких далеких планов, ладно?»

Если ты хочешь, чтобы они не волновались, есть еще сотня вещей, которые делать не стоит. Не стоит кашлять, нельзя позволять себе, чтобы тебя тошнило, и ни за что нельзя говорить, что ты устала и что тебе грустно. Если тебя действительно подташнивает, можно придумать, как это скрыть, а когда бывает по-настоящему грустно, можно эту грусть спрятать.

Словом, можно без труда сочинять что-нибудь для каждого часа. Беда лишь в том, что от этих выдумок устаешь, а вот этого показывать нельзя ни в коем случае. Вот почему порой приходится отдыхать так, как сейчас, – в темноте, в туалете.