Антон Страшимиров - Хоро

Хоро

I

Пусть служка смотрит за своими свечами, а Капановы вовсе не пьяницы. Ну, если и выпили, как все люди, что из того? А коли это грех, так пусть их опять колошматят в казармах, пусть колошматят!

Подвыпившие сапожники — отец и сын — вытянули шеи над церковным ящиком, и младший, взглянув на венчавшихся, прошипел:

— Мо-гилу най-дите, могилу Сашко Карабелева! Из его кожи люди уже кошель-ки понаделали...

Служка рукой зажал ему рот: что ж, дорожит местом! Ну и пусть.

Сапожники отошли. А младший все кричал:

— Врут, батя. Врут, мать их... И когда венчают нас, и когда крестят, и когда убивают — всегда вру-у-ут...

— Врут, чтоб их, — поддакивал старший, пошатываясь. — Только когда... когда убивают нас, Сыбчо, тогда, нет, не врут. Тогда не врут, мать их...

А в церкви все гудел бесстрастный голос священника, потрескивало в лампадках масло и мертво глядели иконы. Только солнечные лучи, пробиваясь сквозь разноцветные стекла окон, бросали яркие пятна на лица собравшихся. Жених — высокий, мускулистый, косоглазый — казался лиловым. Рядом с ним почти и не виден был посаженый отец — полковник, маленький, с позеленевшей бородкой и эполетами. Зелеными были и его глаза. Он вращал ими, оглядывая присутствующих. И все ежились под его взглядом.

Служка смотрел на улицу, вслед удалявшимся сапожникам: они, Капановы, конечно, хотят забыться; уж очень их здорово били в казармах — чуть все кости не переломали.

«Эхе-хе, что творится вокруг. Разве это свадьба? Кмет[1], его непутевая жена, прокурор, еще бог знает кто, и никого из рода Карабелевых».

Когда священник выводил новобрачных из церкви, у невесты подкосились ноги и жених на руках донес ее до пролетки.

— Возьми себя в руки, Миче.

Миче лежала, теплая и мягкая, на его руках, но губы ее совсем побелели. Она шептала:

— Говорила я, дома надо было венчаться: никого не обманешь...

Осеннее солнце светило празднично, но улицы были безлюдны. Проходили только военные патрули, останавливались у глухих улочек, и там сразу смолкал гул женских и детских голосов.

Свадебный кортеж медленно двигался по улицам. Правое плечо молодого, на котором лежала голова Миче, было приподнято. Каждый раз, встречая его взгляд, Миче опускала ресницы.

...Он уже ее муж. А улицы те же, и дома те же, и небо, и солнце — все то же.

Нет, от судьбы не уйдешь.

Впрочем, это еще неизвестно. Ничего неизвестно. Все может измениться: солнце — стать лиловым, дворы — оранжевыми, дома — кроваво-красными...

Миче открыла глаза, и по ее щекам покатились слезы. Это окна в церкви были лиловыми, золотистыми и кроваво-красными... А с амвона смотрел ее отец, мертвенно-бледный... Потому что он умер... Он ведь умер — еще два года назад.

«Ах, если б отец был жив, если б отец был жив!»

— Ты что, Миче?

Миче испуганно заморгала.

— Господин Иванов...

— Миче, постыдись, какой я тебе господин?

Миче поняла. Она поняла это еще неделю назад, в его кабинете, когда его толстая ладонь зажала ей рот, а в ушах гудело: «Не визжи, никуда не денешься, ты моя!»

Этого нельзя было не понять.

Слезы, мелкие и бессильные, блестели на ресницах Миче.

Да, не со всем можно примириться.

Впрочем, он — начальник околии[2], мог взять столько, сколько ему хотелось, — и наследство и деньги.

«Пусть бы взял все — в бумагах и векселях, как предлагала жена кмета!»

Пухленькое лицо Миче страдальчески дрогнуло: ах, если б он согласился на деньги... если бы он согласился! Сашко был бы спасен. А все остальное...

«Э-эх, какое бы это имело значение? И какое это имеет значение, ха-ха! Ведь Иско-то не убит!»

Муж опять пристально взглянул на нее.

— Что, Миче? Чему ты улыбнулась, моя радость?

Миче испугалась: разве она улыбнулась?

И она закрыла глаза.

Ничего, теперь все равно: будь что будет. Ведь Иско жив, ведь его отпустили... Его голос вчера доносился из подвала Дрангаза. Да, это был его голос... Теперь неизвестно, что будет... Ничего не известно, ничего!

— Сотир!

— Что, цыпочка?

Миче широко раскрыла глаза: она испугалась своего голоса. И забыла, о чем хотела спросить. Она думала только о том, что Иско жив, что его не убили. Но к чему ей это теперь?

«Ох, и зачем им убивать Иско? Сашко-то зарезали, милого, родного!»

...Муж улыбнулся и принялся вытирать мокрые от слез щеки Миче.

— Успокойся. Довольно плакать, голубка. Посмотри на меня, мое золотко. Ну, посмотри же. Ну?

Миче взглянула на мужа. Слов его она не слышала: надоело. Это ему, косоглазому, доставляет удовольствие — называть ее глупыми именами. И запугивать.

«Ну и пусть».

Новобрачный не спускал глаз с жены.

— Что ты хотела сказать? Ты хотела спросить меня о чем-то? Отвечай же! Ну!

— Я хочу повидаться с бабушкой. Ты мне позволишь?

— Нет.

Осточертело ему это. Бабье! Обнимутся — и давай выть. И не растащить их.

— Все кончено. Ты должна это понять. Убитые — убиты. Кончено.

Миче закрыла глаза.

Тяжелая ладонь Сотира гладила то одну ее щеку, то другую. Когда грубая рука касалась ее губ, она сжимала их.

Пусть делает что хочет... Правда, они уже не в его кабинете, не на изодранном кожаном диване.

А-а!.. Но он будет делать с ней то же дома, и завтра, и всегда!

«Нет, не ко всему можно привыкнуть. И это самое страшное!»

Щеки Миче холодели — повеял ветерок. Осень уже, и все равно что поздняя осень — дождь идет, и холодно. А было светло, сияло солнце, и небо синело.

...Если б у Миче хоть не было надежды, никакой надежды! О, тогда бы она на что-нибудь решилась. Покончила бы с собой, например.

«Я так и сделаю. Наверное».

И опять блеснули на ресницах слезы. Потом дрожь пробежала по ее плечам: может быть, ей захотелось выброситься из пролетки? Чего же еще ждать, в самом-то деле? И почему не покончить со всем сейчас?

Косоглазый смотрел на жену с восторгом. Прижавшись к ней плотнее, улыбался. Она особенно нравилась ему, когда плакала, когда дрожала, когда кричала.

И Миче опять припала к его плечу, теплая и мягкая.

Свадебный кортеж повернул в глухой тупик — тот самый, где жили сапожники Капановы.

В глубине тупика зияли торжественно раскрытые ворота Карабелевых. На заборы карабкались ребятишки, у ворот шумели соседки.

Пьяные сапожники, отец и сын, заломив шапки, спорили с дородной Капанихой: пусть, мол, она не вмешивается, не бабье это дело.

— Какая это свадьба? Сына убили, как ягненка зарезали, дочь венчают насильно — а для чего? Богатства Карабелевых захватить хотят!

Капаниха втолкнула сапожников во двор и заперла ворота. Ведь у нее руки отваливаются — только и знает, что обвертывает их в овечьи шкуры, — уж сколько недель, а они...

— И чтоб не пикнули! Покоя от вас нет. Забирайтесь на кухню и лакайте!

Не понимают, что с них головы бы сняли. Рыпаются еще!

Гости въехали, большие ворота Карабелевых закрылись, во дворе заиграла военная музыка. Соседские ребятишки спешно карабкались на шелковицы.

— Праздник, свадьба-а! Эй ты, старая Карабелиха! Эй ты, богачиха! Куда делась? Иди веди хоро!

— Да замолчите, проклятые. Умирает она, ха-ха-ха! — закричали соседки, хлопая себя по бедрам.

Старая табачница Карабелиха лежала, закатив глаза, в своих покоях. Со двора доносилась свадебная музыка, но стоило ей опустить веки, перед глазами вставал мертвец.

И старуха причитала, стуча пустым медным тазом об пол:

— Господи, внука своего хочу видеть! Статного и красивого! Ученого и умного, самого ученого и самого умного! Дайте мне его-о-о! Приведите мне его-о-о! Не помру, пока его не увижу-у-у!

Марга, служанка, рассердилась:

— Увидишь его, как же! Иди поищи на дне Марицы...

Боже господи, что досталось старой барыне на склоне лет! Уже целую неделю мучается, у-у-у...

Марга заплакала. Она плакала, разумеется, о молодом хозяине, о Сашко Карабелеве — ведь она его вынянчила, на руках таскала, господи, прости его душу.

Музыка на дворе затихла, и из большого зала, где был накрыт свадебный стол, послышался голос посаженого отца невесты — полковника. Начались тосты.

Дом онемел. Потом за другим столом, около кухни, поднялся Миндил. пристав.

— Встать! Пью за здоровье его величества царя! Да здравствует царь! Ура!

Пил и дед Рад, из Панагюриште[3]. Пил — ему-то что. А потом, опустив очки на горбатый нос, зашамкал:

— Много народу побили... Даже ребятишек, что в школу еще бегали. Тц, тц... Зачем это, а?

Пристав встрепенулся: как зачем?

— Чтоб поумнели. Чтоб помнили. Чтоб каждый себе на носу зарубил.

И пристав подкрутил ус. Потом взглянул на свой орден за заслуги — ему ли не знать, что для чего?

Но дед Рад, — или уж совсем из ума выжил, или вино его разобрало, — тоненьким голоском проговорил:

— Погоди, погоди... Посмотрим, что завтра будет...

Женщины так и замерли с разинутыми ртами, не дожевав. Миндил же подбоченился — к бою готов. Но дед Рад все качал головой, словно сам с собой разговаривал.