Антон Страшимиров - Хоро Страница 2

— Мы здесь свадьбу справляем, а его труп собаки грызут на берегу Марицы... Труп моего крестника, говорю я, Сашко Карабелева.

Рот Миндила искривила усмешка:

— Эй, старый дурак, ты меня читать учил, но лучше помолчи, чтоб не пришлось потом зубы по полу собирать.

Ха, выдумал!.. Сашко Карабелев закупает табак в Кырджали. Вчера от него телеграмма пришла. Если б что-нибудь с ним случилось, разве полковник и начальник околии стали б сегодня свадьбу играть?

— Не давайте пить старой перечнице, он уже не знает, что несет!

А дедушка Рад сдвинул потертую шапку на затылок и вздохнул:

— Знаю я-а-а... На базаре меня уважают, там я все узнаю!.. Да это уж всем видно, как на ладони. Схватили Сашко Карабелева вместе с другими. Схватили и — хоп в кутузку. А на другой день их и прикончили. Это уж точно — прикончили. Мне похвастался тот самый, который убивал. Сунул это он руку в карман и вынул... сперва невдомек мне, что такое... А была то кожа, кожа с лица его, с лица моего крестника, Сашко Карабелева... Как есть его, и усики, и брови... Ободрали его, как ягненка. А это для чего, а? Для чего-о-о?

Дедушка Рад разрыдался. Пьяный! Но все равно язык за зубами надо держать. Для чего тогда и зубы, если не для таких времен, как нынешние.

И Миндил размахнулся — раз, два, три — по длинной шее панагюрца. А потом вышвырнул его на крыльцо.

II

Эх, белые ночи на Дунае и в Загорье, в Страндже и над Ломом, на Марице и вдоль Огосты... белые сентябрьские ночи!

Серебряный свет залил широкий двор Капановых, перебежал через полуразрушенные ограды — и стали видны издалека камни, положенные для перехода из двора во двор. Эх, предательские ночи, такие предательские! Мелькают, как привидения, женские фигуры около заборов. Верно, учительницы — ну, конечно, они.

Столько человеческих жертв, столько крови, и все-таки не унимаются! Молодо-зелено. Отчаянные головы, отчаянные, да и только.

— Но почему, дед Предо?

— Не годится, чтоб бабы гибли.

— Пусть гибнут. Пусть, говорю тебе. Такое уж время настало. А годится молча смотреть, как зверье нас терзает? На что б была похожа жизнь?

— Да я ничего и не говорю.

— Так вот. Видишь ли, я тебя позвал, потому что надо укрыть одного человека, и, может, надолго. К тебе его приведем, куда ж еще?

— Эх, ребята, поди, снова беда?

— Беда, дед. Так ты поскорей приготовь убежище.

— Иду.

Старик вынырнул из темноты Капановского сеновала и стал спускаться по лесенке, спущенной во двор Сакызлаихи. Вскоре его сгорбленная фигура замелькала в полуразрушенных дворовых переходах. Откуда-то появлялись длинноволосые головы, указывали старику, где пройти, и опять скрывались в тени.

— Дед Предо — он славный, Иско. Золотой человек! Не верит нам, а все равно слушает и помогает.

— Стар он, Васил.

— Ну и что?

— Старики нам не верят, никогда и ни во что не верят. Но исполняют. Привыкли, что их запрягают, вот и подставляют шеи.

— Нет, неправда, Иско. Старики верят. И здорово верят. Они верят в смерть. Потому все и делают. Ты застал Шиме — сына деда Предо?

— Нет.

— Хорошо он пел. Как ты. Но у него легкие гнить начали. Собачья жизнь! Возили мы его в горы, чтоб спасти. Ничего не помогло! А какой у него был глаз, Иско! Из револьвера на лету в ворону попадал. Да, ничего не помогло! Дед Предо плакал, как женщина. И до сих пор в беспамятство впадает, особенно как встретит кого-нибудь из нас. Поэтому-то он и исполняет все. Поэтому.

На темном сеновале Капановых шуршало сено. Щелкали затворы револьверов — видно, их кто-то пробовал. Но свадебная музыка со двора Карабелевых заглушала все.

Белые, белые сентябрьские ночи! Немел серебряный свет, как только затихала свадебная музыка. Но стоило ей вновь загреметь, как пара косматых рук опять показывалась в отверстии, проделанном в каменной стене Капановского сеновала. Лунные лучи, пробиваясь меж фруктовых деревьев на заднем дворе Карабелевых, бросали серебряные пятна на фундамент сеновала. Это помогало: косматые руки мелькали, как лапы вампира, и отверстие в стене увеличивалось. Конечно, придется еще поработать — легко ли будет толстенькой Миче здесь пролезть.

«Впрочем, она, должно быть, похудела с тех пор, как пошла бить поклоны в околийское управление».

Косматые руки скрылись в темноте — музыка в переднем дворе Карабелевых смолкла.

И сейчас же тревожно притаилась белая ночь — тоскливая, жуткая. Только хрупает сено капановский мул: не чувствует проклятия, нависшего над людьми.

Молодой гигант вытянулся у его ног, прислонился всклокоченной головой к отверстию в стене.

«Эх, животное... Да, когда люди были животными, они, должно быть, чувствовали себя счастливее!»

Луна освещала голову юноши. Под сросшимися на переносице бровями — горящие глаза. Впалые щеки, горькие складки в углах рта. Ворот широко распахнут, видна шея — длинная и женственно белая. Крепкие руки сомкнуты на затылке, и по ним рассыпались мягкие пряди длинных, как у монаха, волос.

Молодой человек закрыл глаза. Задумался. Наверное, о Миче. Он вслушивался в темноту.

Сама к ним пошла — просить милости у гиен... Ха, вот она, блажь богачей. От нечего делать можно и в идеи поиграть. А теперь, наверное, скуксилась, как мокрая курица. Может, насильник ей даже и понравился, тьфу...

«Да, кто знает, пойдет ли теперь Миче за своим Иско! Впрочем, это их дело».

Свадебная музыка загремела снова, и косматые руки принялись за работу. Глухо рушилась каменная кладка Капановского хлева.

А наверху на сеновале шуршало сено. И то вспыхивали, то исчезали в нем большие кошачьи глаза.

Предательская ночь, ох, какая предательская...

Человека, забившегося в сено, не было видно. Еле вырисовывалась только голова, кудрявая, как баранья шапка. Глаза тонули в огромных синяках, на израненных щеках торчали остатки вырванной бороды. И выделялся нос — большой и горбатый.

Сено чуть слышно шелестело. И тогда можно было разглядеть, что на человеке — серая куртка. Она была ему широка — видно, с чужого плеча. Но в ней было ему удобно лежать на животе и следить, сквозь ветви деревьев, за ярко освещенным свадебным залом Карабелевых. Кудрявая голова поворачивалась, и стекла бинокля то вспыхивали, то меркли, словно кошачьи глаза. Потом человек уставал и закрывал лицо руками. Но не плакал. Все его тело было покрыто синяками. Быть может, ему виделся чей-то образ... И плечи его вздрагивали.

Да, наверное, Иско видел в это время Миче. Но такой, какой она была когда-то: гимназисткой, не оформившейся еще, с едва округлившимися плечами. Наверное, такой она ему виделась. Потому что душа не хочет смириться с тем, что чистый образ поруган, обесчещен, втоптан в грязь. Классическая чистота и невинность, должно быть, не вымысел. Ничто на свете не вымысел!

...Впрочем, все это глупости. Только бы Миче решилась. И только бы удалось...

...Сквозь окна свадебного зала Иско видел жандармов — в больших кувшинах они тащили вино из погребов Карабелевых.

Лежа на сеновале, он скрежетал зубами: они там радуются жизни, блаженствуют... Пьют еще и еще, и без того опьяненные кровью и вином, победами и страхом...

Да, там веселились: по временам слышались взрывы смеха. Посаженый все сильнее косил зелеными глазами. Прижимал локоть сидевшей справа жены кмета и покручивал ус влево, в сторону невесты. Но он следил и за молодым мужем. А тот уже считал кувшины вина, которые приносили жандармы. Пустили погреться, а он уж и детей крестить.

— Чего насупился? Погреба Карабелевых не пересохнут.

Миче взмахнула черными ресницами. Полковник стиснул ее локоть.

— Ну-ка, хозяюшка, одерни его. Твое вино льется, не его.

Косоглазый покраснел — рука посаженого отца не отпускала локотка Миче.

Пес он — косоглазый! Парень не промах, недаром был в Македонии. Впрочем, может, это и неверно. Полковник все крепче держал локоть Миче.

— Что тебе в нем там понравилось, невестушка? Уж не глаза ли?

Миче засмеялась. Но тут же на глаза навернулись слезы. А новобрачный начал крутить ус.

— Очень уж ты донимаешь меня сегодня, посреди свадьбы. Чем я тебе не потрафил?

Взгляды посаженого и новобрачного встретились над высокой грудью Миче. И полковник положил руку на стол. Его глаза совсем позеленели.

— Не рычи. Перед посаженым шапку не заламывай. Бери стакан. Эй, стаканы! За его величество, ура!

...Все станет на свое место, хе-хе. Все образуется... Если б можно было обходиться без служанок... Но что бы тогда делали хозяйки?

Жена кмета, сидевшая рядом с посаженым, залилась звонким смехом:

— Не знаю, как хозяйки, а вот что бы делали их мужья без служанок?

Гости опускали руки под стол, который дрожал от смеха.

Некоторым легко живется. Да ничего, все станет на свое место. Если б можно было так: уличат кого-нибудь в ростовщичестве и — хоп, высекли, плакат ему на грудь, и — напоказ по городу...