Джек Лондон - Слезы А-Кима

Джек Лондон

Слезы А-Кима

В китайском квартале Гонолулу стояли великий шум и смятение, но это не была драка. Находившиеся вблизи места происшествия только пожимали плечами и снисходительно улыбались, словно эта перепалка была делом самым обычным.

— Что там творится? — спросил Чин-Mo, прикованный тяжким плевритом к постели, у своей жены, на минутку остановившейся у раскрытого окна послушать.

— Да это А-Ким, — был ее ответ. — Мать опять колотит его!

Все это происходило в саду, за жилыми комнатами, находившимися позади магазина, с улицы украшенного гордой вывеской:

А-КИМ и Ко

РАЗНЫЕ ТОВАРЫ

Садик был миниатюрен, площадью не больше двадцати квадратных футов, но так искусно разбит, что производил впечатление огромного парка. Это был целый лес из карликовых сосен и дубов, насчитывающих несколько столетий, но в высоту не превышавших двух-трех футов и привезенных на Гавайи с величайшими хлопотами и издержками. Крохотный мостик, не больше шага в длину, аркой возвышался над миниатюрной речонкой со множеством порогов и водопадов, с миниатюрным озером, где плавали золотые рыбки чудесного оранжевого цвета с бесчисленными плавниками, по сравнению с озером и ландшафтом производившие впечатление сущих китов! Со всех сторон на это пространство открывались бесчисленные окошки деревянных домов в несколько этажей. В середине садика, на узенькой песчаной дорожке около озера А-Ким получал свою порку.

А-Ким не был ни юношей, ни ребенком нежного возраста, в котором получают порку. Ему принадлежал магазин «А-Ким и Ко», и он же заработал деньги за длинный ряд лет для оборудования магазина; началось это с ничтожных сбережений законтрактованного чернорабочего (кули), а закончилось значительным текущим счетом в банке и большим кредитом. Полсотни зим и лет прошли над его головой и мимоходом аккуратненько приплюснули его. Он был невысокого роста и казался круглым, как арбузное семечко. И лицо его было кругло, как луна. Шелковый костюм его дышал достоинством, а шапочка черного шелка с красной пуговкой наверху — теперь, увы, свалившаяся наземь — была как раз такая шапочка, какие носят удачливые и почтенные купцы китайского происхождения.

В данную минуту, впрочем, вид у него был какой угодно, только не достойный! Корчась и извиваясь под целым градом ударов бамбуковой палки, он лежал, согнувшись в три погибели.

А мать, так ловко действовавшая палкой после многолетней практики? Ей было семьдесят четыре года, не меньше! Ее тощие ноги были заключены в полосатые панталоны из тугого, лоснящегося полотна. Редкие седые волосы были гладко зачесаны назад с узкого, прямого лба. Бровей у нее не было: они давно вылезли. Глаза ее, крохотные, как булавочные головки, были чернее черного. Телом она была страшно худа. Под кожей иссохшего предплечья сидели не мускулы, а какие-то кусочки тетивы, туго натянутые на худые кости, и кожа была желтая, как пергамент. И на этой руке мумии плясали и подпрыгивали браслеты, звеневшие при каждом движении.

— Ха! — выкрикивала она пронзительным голосом, ритмически отбивая по три удара после каждого своего замечания. — Я запретила тебе разговаривать с Ли-Фаа. Нынче ты останавливался с нею на улице! Целые полчаса вы разговаривали. Это что?..

— Это все проклятый телефон, — бормотал А-Ким, пока она придерживала занесенную палку, прислушиваясь. — Это тебе рассказала Чан-Люси. Я знаю, это она сделала! Она меня выдала! Я прикажу снять телефон! Он от дьявола!

— Он от всех дьяволов! — согласилась Тай-Фу, опять хватаясь за палку. — Но телефон останется. Я люблю разговаривать с Чан-Люси по телефону…

— У нее глаза десяти тысяч кошек! — выпалил А-Ким, дернувшись, и получил новый удар по костям. — Язык десяти тысяч жаб! — выпалил он, снова дернувшись.

— Она нахальная и невоспитанная шлюха! — продолжала Тай-Фу.

— Чан-Люси всегда была такой, — подтвердил А-Ким, как почтительный сын.

— Я говорю о Ли-Фаа! — поправила его мать, подкрепив свои слова палкой. — Ведь ты знаешь, что она только наполовину китаянка. Мать ее была бесстыжая каначка. Она носит юбки, как все эти женщины хаоле (белые), да еще и корсет: я видела своими глазами! А где ее дети? А ведь она похоронила двух мужей…

— Один из них утонул, а другого зашибла лошадь, — добавил А-Ким.

— Один год жизни с ней, о недостойный сын благородного отца, и ты сам рад будешь утопиться или попасть под лошадь!

Подавленное хихиканье и смех, послышавшиеся из-за окон, приветствовали эту фразу.

— Да и ты ведь похоронила двух супругов, почтенная матушка! — возражал А-Ким.

— Но у меня достало ума не выйти за третьего! К тому же мои оба супруга честно померли на своих постелях. Их не расшибала лошадь, и в море они не тонули. И какое дело до этого нашим соседям? Разве ты обязан рассказывать им, что у меня было два супруга, или десять, или ни одного? Ты меня опозорил перед всеми нашими соседями, и теперь я тебе задам настоящую трепку!

А-Ким терпеливо перенес новый град ударов, и, когда мать остановилась, задыхаясь от усталости, он промолвил:

— Я всегда молил тебя, почтеннейшая матушка, чтобы ты била меня дома, заперев окна и двери, а не на улице и не в саду за домом!

— Ты назвал эту негодную Ли-Фаа Серебристым Цветком Луны! — довольно нелогично, чисто по-женски возразила Тай-Фу. Впрочем, ей удалось этим отвлечь внимание сына от шпилек, которые он было начал подпускать ей.

— Это тебе донесла госпожа Чан-Люси, — заметил он.

— Мне сказали по телефону! — увильнула мать от прямого ответа. — Я не могу узнавать каждый голос, который обращается ко мне по этой сатанинской машине!

Странное дело, А-Ким не делал ни малейших попыток удрать от матери, что было очень легко! Она же со своей стороны находила все новые поводы продолжать порку.

— Упрямец! Почему ты не плачешь? Ублюдок, позорящий своих предков, ни разу я еще не заставила тебя плакать! Еще в ту пору, когда ты был маленьким мальчиком, я не могла заставить тебя плакать! Отвечай мне: почему ты не плачешь?

Выбившись из сил, она уронила палку и вся тряслась, с трудом переводя дыхание.

— Не знаю. Должно быть, у меня манера такая, — отвечал А-Ким, с беспокойством глядя на мать. — Я принесу тебе стул, ты сядь, отдохни, и тебе полегчает!!

Но мать, прохрипев что-то, отвернулась от сына и старчески поплелась по дорожке в дом. Подобрав тем временем свою шапочку и приведя в порядок растрепанный наряд, А-Ким, потирая побитые места, глядел ей вслед глазами, полными обожания. Он даже улыбался! Можно было подумать, что он в восторге от порки!

А-Кима колотили таким образом с детских лет, когда он еще жил на высоком берегу у Одиннадцатого порога реки Янг-Цзы-Цзян, где родился его отец, работавший всю свою жизнь с ранней молодости в качестве кули. Когда он умер, А-Ким занялся той же почтенной профессией. С незапамятных времен мужчины этой фамилии были кули. Еще во времена Христа его предки по прямой линии занимались этим делом: встречали джонки точно такого же вида в пенистой воде у подножия ущелья и, смотря по размерам судна, припрягались к нему по сто-двести кули. Нагнувшись так, что руки их касались земли, а голова была в полуаршине от нее, они тянули джонку по быстринам до конца ущелья.

По-видимому, за весь этот ряд столетий заработная плата кули не повысилась ни на одну крупинку. Отец А-Кима, отец его отца и сам он, А-Ким, получали все то же неизменное вознаграждение — одну четырнадцатую часть цента. Женщины, поступавшие в прислуги, зарабатывали доллар в год. Мастера по плетению неводов из Ти-Ви зарабатывали доллар или два доллара в год. Они жили этим заработком, или, по крайней мере, не умирали с ним. Но у бурлаков бывали удачи, делавшие эту профессию почетной, а бурлацкий цех — сплоченной и наследственной профессиональной корпорацией. Одна из пяти джонок, протаскиваемых вверх или вниз по стремнинам, терпела крушение. На каждые десять джонок одна гибла окончательно. Кули бурлацкого цеха знали капризы и прихоти течения и умели вылавливать сетями, баграми и другими орудиями обильный улов из речных пучин. Кули помельче рангом смотрели на них снизу вверх, ибо бурлак мог позволить себе ежедневно пить кирпичный чай и есть рис четвертого сорта! А-Ким был доволен и даже гордился своим уделом, пока в один весенний день, с изморозью и градом, он не вытащил на берег утопавшего кантонского матроса. И этот странник, оттаяв понемногу у его огня, впервые произнес перед ним волшебное слово: «Гавайи!» Сам-то он не бывал в этом раю рабочих, говорил матрос. Но из Кантона туда уходило немало китайцев, и он слышал, какие письма они присылают домой. На Гавайях не знают ни морозов, ни голода! Даже свиньи — их там никто не кормит — жиреют от объедков, которыми пренебрегает человек! Кантонское или янгтсейское семейство могло бы прожить объедками гавайского кули. А жалованье! Золотыми долларами десять в месяц, а торговыми — двадцать в месяц; вот какие контракты подписывали китайские кули с этими белыми дьяволами, сахарными королями! В год такой кули получал чудовищную сумму в двести сорок товарных долларов — во сто крат больше того, что получал кули, каторжно работая на Одиннадцатом пороге реки Янг-Цзы. Словом, гавайскому кули жилось во сто раз лучше, а если исходить из количества труда — так в тысячу раз лучше. И в придачу ко всему — дивный климат!