Душа Японии - Лафкадио Хирн Страница 10

Таро был очень доволен; аспидная доска и другие обновки доставляли ему такое же удовольствие, как новые игрушки; кроме того, ему говорили, что в школе очень весело, можно играть и резвиться. А мать обещала по возвращении домой дать ему вдоволь сладкого пирога.

Они пришли в школу, огромное двухэтажное здание со стеклянными окнами, и слуга провел их в большую пустую комнату, где за пюпитром сидел господин со строгим лицом. Дедушка низко поклонился ему, назвал его «сенсей» и покорнейше попросил его быть столь добрым и научить мальчика уму-разуму. Сенсей встал, ответил также поклоном и вежливо заговорил со стариком; он положил руку на головку Таро и сказал ему несколько ласковых слов.

Таро вдруг испугался. Когда дедушка простился, ему стало так страшно, что он охотнее всего убежал бы домой. Учитель повел его в большую высокую белую комнату; там на скамейках сидели мальчики и девочки. Учитель указал и ему место на одной из скамеек. Дети смотрели на новичка, шептались и хихикали. Таро подумал, что они смеются над ним, и ему стало очень тяжело на душе. Раздался звонок. Учитель, занявший кафедру в глубине комнаты, приказал им молчать таким громким голосом, что Таро опять испугался. Стало совсем тихо; можно было бы услышать полет мухи; учитель заговорил. Таро показалось, что он говорит очень страшно.

Учитель говорил, что школа не место для удовольствий; он внушал ученикам, что они пришли сюда не играть, а серьезно работать; он говорил, что учение труд, но что надо быть прилежным, не боясь ни работы, ни утомления. Он излагал школьные правила и говорил о наказаниях за непослушание и невнимание. Дети сидели тихие, запуганные. Тогда он заговорил другим языком, как добрый отец, обещая им любить их, как своих собственных детей. Потом он рассказал им, что школа выстроена по высочайшему повелению его величества императора, для того чтобы дети стали разумными людьми, что за это они должны искренно любить своего господина и повелителя, почитая за счастье умереть за него. Он сказал им также, что надо горячо любить своих родителей, которым нелегко сколачивать гроши для платы за их обучение; поэтому грешно и неблагодарно лениться во время уроков. Окончив речь, он стал вызывать детей, каждого отдельно по имени, спрашивая о том, о чем он только что говорил. Таро слышал только часть его речи. Он весь был поглощен мыслью о том, что при его появлении в классе все дети уставились на него глазами и смеялись над ним. Все окружающее казалось ему непонятным, все страшило его, и он ни о чем другом не мог думать. Поэтому он был совершенно ошеломлен, когда учитель вызвал его:

— Ушида Таро, что тебе дороже всего на свете?

Таро вздрогнул, вскочил и чистосердечно ответил:

— Сладкий пирог.

Дети глазели на него и хихикали, а учитель с упреком спросил:

— Ушида Таро, разве тебе пирог дороже родителей, дороже долга по отношению к его величеству императору?

Таро понял, что провинился и покраснел до ушей. Дети рассмеялись, а он расплакался. Это их еще больше развеселило, и они хохотали, пока учитель, приказав им молчать, не обратился к следующему ученику с тем же вопросом. Таро продолжал горько рыдать, закрыв лицо рукавом.

Раздался звонок. Учитель сказал, что следующий урок будет уроком писания у другого учителя, и разрешил им пойти на двор поиграть.

Учитель вышел из комнаты, а детвора выбежала на двор, не обращая больше ни малейшего внимания на Таро. Это равнодушие удивило мальчика еще больше прежнего всеобщего внимания. Пока никто кроме учителя не сказал ему ни единого слова, а теперь, казалось, и тот совершенно о нем позабыл. Он снова уселся на своей скамеечке и плакал, тихо плакал, боясь, что дети вернутся и опять будут смеяться над ним.

Вдруг кто-то положил ему руку на плечо и его слуха коснулся нежный сладкий голосок; он обернулся и увидел девочку, немногим постарше его; она смотрела на него таким ласковым взглядом, какого он еще никогда не видал.

— Что с тобою? — нежно спросила она.

Таро продолжал беспомощно рыдать и сопеть; наконец он мог ответить:

— Мне тут так страшно; я хочу домой.

— Почему? — спросила девочка, обнимая его.

— Меня здесь никто не любит; никто не хочет ни играть ни говорить со мною.

— Да что ты! Это только потому, что ты еще новичок. То же самое было и со мною, когда я в прошлом году в первый раз пришла в школу. Не огорчайся!

— Да, но все играют, а я тут сижу один, — возразил Таро.

— И вовсе этого не нужно. Пойдем со мною играть. Я буду твоим товарищем. Пойдем же!

Таро вдруг громко разрыдался. Он не мог удержаться: жалость к себе, благодарность и радость, вызванная внезапной лаской, переполнили его маленькое сердечко. Ласка была так приятна. Но девочка засмеялась и быстро увлекла его из комнаты, чутко поняв своей маленькой материнской душою, что происходило в душе мальчика.

— Если хочешь, можешь, конечно, поплакать; но ты должен и поиграть!

И как же они чудно играли!

Но когда по окончании учения дедушка пришел за ним, Таро снова заплакал, на сей раз вследствие предстоящей разлуки с подругой. Но дедушка засмеялся и воскликнул:

— Да ведь это маленькая Иоши, Мийахара О-Иоши! Ведь она может пойти с нами и остаться немного у нас; ей все равно по дороге.

Дома новые друзья вместе съели обещанный сладкий пирог, и О-Иоши лукаво спросила:

— Ушида Таро, что тебе дороже: сладкий пирог или я?!

У отца О-Иоши по соседству было несколько рисовых полей и лавка в самой деревне. В жилах ее матери текла самурайская кровь; во время отмены военной касты ее приняли в семью Мийахара. У супругов родилось несколько человек детей, но все умерли кроме О-Иоши. Мать умерла, когда О-Иоши была еще ребенком. Отец, уже немолодой человек, вторично женился на дочери одного из своих арендаторов, молодой девушке по имени Ито O-Тама. Несмотря на медно-красный цвет лица, O-Тама была необыкновенно красива — высокая, стройная, полная жизни и силы.

Однако брак вызвал всеобщее удивление, потому что О-Тама не умела ни читать, ни писать. Удивление сменилось насмешкой, когда обнаружилось, что с первого же момента супружеской жизни О-Тама сразу и навсегда забрала в руки бразды правления. Но познакомившись с нею ближе, соседи перестали смеяться над уступчивостью мужа. Она блюла выгоду мужа лучше его самого и взялась за ведение