Джон Фаулз - Облако Страница 11

Загрязнение, энергия, перенаселение. Сплошные Питеры, сплошные Поли. Не убежать. Умирающие культуры, умирающие страны.

Европе конец.

Литература скончалась – и как раз вовремя.

А ты все лжешь – вот так, читая роман никому уже не интересного автора, вникая в отжившее искусство, погружаешься в эротические фантазии и чувствуешь себя оскверненной, как будто уже делала это прежде, вынуждена была, зная, что все спланировано, обосновано, неизбежно. Как он взял тебя однажды на кладбище – и написал «Обладание средь могил». Тебе не понравилось – стихотворение, не обладание.

Il faut philosopher pour vivre[27]. То есть любить не нужно.

Слезы жалости к себе, рука, зарывшаяся в скрытые волосы. Перенос эпитетов. Выжечь и искоренить; предать анафеме; аннулировать; аннигилировать. Я не вернусь. Во всяком случае, такой, какая есть.

И Кэтрин лежит, собирающая воедино и разбираемая на части, творящая и творимая, здесь и завтра, в высокой траве еще одного найденного ею секретного места. Молодой темноволосый труп с горькой складкой губ; руки вытянуты вдоль тела; она совершает деяния одним помышленьем о них; в ее разномастном белье, с черными заслонками на глазах.

Здесь все перевернуто; однажды вошедшее, отсюда не выйдет. Черная дыра, черная дыра.

Ощущать себя такой статичной, лишенной воли; ловимой неуловимостью; и при этом такой сильной, такой готовой.

По-прежнему ни дуновения, получасовое пребывание среди дикой природы уже нагнало на Питера такую же скуку, какую он испытывал, когда отправился на поиски этой самой природы – он возвращается к остальным. И они, и река пропали из виду, едва он начал спускаться по покрытому выворачивающимися из-под ног камнями склону к стаду слоноподобных валунов, хвост которого несколько оттянут назад, к утесу. Пока не очутишься среди них, не понимаешь, какие они огромные. Кое-где промежутки между валунами забиты кустарником. Приходится возвращаться, отыскивать проходы посвободнее. Что-то вроде природного лабиринта, впрочем, утес за спиной указывает примерное направление. Он недооценил расстояние, должно быть, козья тропа увела его от реки дальше, чем он полагал. И тут он едва не наступает на змею.

Змея ускользает чуть раньше, чем Питер успевает ее разглядеть. Был ли у нее на спине определенного рода узор? Он в этом почти уверен. Похоже, гадюка. Когда он вернется к своим, чтобы все рассказать, она определенно обратится в гадюку. Ему удается отломать боковой побег неподатливого кустарника, и дальше он продвигается с большей опаской, палкой, как миноискателем, разводя перед собою зеленые метелки. Вдруг, нежданно-негаданно, пятиминутная мука подходит к концу. Он вышел на тропку, ведущую вниз, к реке; тропа едва приметна, извилиста, но в ней присутствует целенаправленность. В двух-трех сотнях ярдов под собой он различает верхушку аннабелиного бука. Тропа выравнивается, огибает грузные валуны, чуть отблескивающие на солнце, слюда. Затем сквозь затененный проем между двумя свидетелями мегалита, в самом низу склона, футах в сорока от себя, он замечает Кэтрин.

Она лежит на спине, рядом с еще одним огромный камнем. Тело ее  почти укрыто высокой травой раннего лета; укрыто настолько, что он мог бы ее и не заметить. Собственно, взгляд его привлекли пристроенные на камень за ее головой красные эспадрильи.

– Кэти?

Лицо ее мгновенно поворачивается, приподнимается над травой, чтобы увидеть его, стоящего, улыбаясь, между двух валунов. Обвиняющее, над вытянутой, как у испуганной птицы, шеей. Он примирительно поднимает руку.

– Прости. Решил, что стоит тебя предупредить. Я только что видел гадюку, – он кивает. – Вон там.

Какое-то время темные очки остаются обращенными к нему, потом Кэтрин, опираясь на руку, садится, быстро оглядывается кругом и, легко пожав плечами, вновь поворачивается к нему. Здесь ничего. Он видит, что на ней не бикини, как утром, а нижнее не совпадающее по цвету белье: белый лифчик, бордовые трусики; вряд ли она хотела, чтобы ее в них увидели. Темные очки говорят: это ты виноват в появлении гадюк. Вечный самозванец, пожиратель времени.

– Послушай, у тебя не найдется сигареты?

Поколебавшись, она неохотно вытягивает руку в сторону, поднимает над травой пачку «Кента». Бросив ветку, он спускается к ней. Кэтрин по-прежнему сидит, опершись. Он видит сложенные «Ливайзы» и розовую рубашку, которыми она воспользовалась взамен подушки. Она отдает ему сигареты, тянется к красной греческой сумке, вытаскивает зажигалку; маленькая белая пачка, оранжевый пластмассовый цилиндрик – и то, и другое, не поднимая глаз.

– Спасибо. А ты?

Она трясет головой. Питер закуривает.

– Извини, если показался тебе бестактным после завтрака. Честно, я не хотел, чтобы это выглядело как благотворительность.

Она снова трясет головой, глядя ему в ноги. Не важно; уйди, пожалуйста.

– Могу вообразить как… – но воображение, по-видимому, покидает его на середине фразы. Он возвращает зажигалку и сигареты. Кэтрин молча принимает их. И он сдается, слегка разводя в беспомощном жесте руки.

– Не хотел тебе мешать. Это все гадюка.

Он уже отворачивается, но тут она вдруг совершает движение – рукой. Почти такой же быстрой, как гадюка. Пальцы стискивают его ногу чуть выше голой лодыжки, на кратчайший миг, достаточный, впрочем, чтобы его остановить. Следом та же рука тянется за стопку одежды и возвращается с тюбиком крема от загара. Она поднимает тюбик к нему, потом указывает колпачком себе на спину. Эта странная перемена так внезапна, так неожиданна, так банальна и безоговорочна в своем дружелюбии, даже при полном отсутствии выражения на лице Кэтрин, что он усмехается.

– Конечно. Мой профиль.

Она переворачивается на живот, ложится, опираясь на локти. Он присаживается рядом, так-так-так, отвинчивает колпачок тюбика; высовывается крохотный язычок, кофе с молоком. Она встряхивает темными волосами, перебрасывая их на лицо, поднимает руку, проводит ею по плечам, убеждаясь в отсутствии волос; лежит, не отводя глаз от стопки одежды, ожидая. Он смотрит на ее отвернутое в сторону лицо и улыбается сам себе. Затем выдавливает на левую ладонь червячок крема.

– Сколько на квадратный фут?

Она отвечает лишь мгновенным пожатием плеч. Протянув руку, он начинает втирать крем в левое плечо, потом спускается к лопатке. Слабые оттиски травинок, оставшиеся от лежания на спине. Теплая кожа впивает крем. Он отнимает руку, раскрывает ладонь для нового червячка. И она, как будто ждала краткой утраты контакта с ним, роняет лицо на одежду, заводит руки назад и расстегивает лифчик. Он сидит, замерев, успев выдавить лишь половину червячка; он словно наткнулся на развилку дороги; словно в разгар спора вдруг обнаружил в произнесенных им сию минуту словах скрытое опровержение того, что он отстаивает. Он выдавливает крем. Молчание. Она опять опирается на локти, уткнув подбородок в ладони, глядя мимо него.

Он шепчет:

– У тебя такая гладкая кожа.

Но он понимает уже, уже знает, что она не ответит. И начинает втирать крем в ближнее к нему плечо. На сей раз погуще, сползая туда, где бретельки лифчика оставили на кофе складочки, легкие рубчики. Она никак не отзывается на блуждания его ладони, хоть та нажимает теперь сильнее и движется медленнее, обходя всю спину, спускаясь к пояснице. Когда он останавливается, чтобы заново выдавить чуть отдающий розами, пачулями крем, она опять ложится ничком, отвернув уложенное на руки лицо, раздвинув локти. Ладонь его ходит вверх, вниз над разделяющей ее тело темно-бордовой полоской.

– Так хорошо?

Она не отвечает; ни малейшего знака. Жара, распростертое тело. Он колеблется, сглатывает, затем, еще тише:

– Ноги?

Она лежит неподвижно.

Внизу, отсюда не видно, детский визг, как удар ножа, смесь гнева и жалобы; похоже, Эмма. Крики потише, близкие слезы. И следом вопль: «Я тебя ненавижу!»

Да, Эмма.

Успокаивающий голос. Потом тишина.

Ладонь Питера замерла в выемке кэтриновой спины; теперь она возобновляет работу, легкие касания, вверх, вниз, пальцы все ниже и ниже сползают к бокам, изображая безразличную тщательность; когда все вздыблено, стоит торчком, распалено, распалено во всех смыслах слова; чертово хладнокровие, усмиренный дикарь; ясность желания; и все это отчего-то до безобразия смешно, – так же как эротично. Пальцы Питера ласково пробегают вдоль невидного ему левого бока. Гладят краешек подмышки. Она вытаскивает из-под лица левую руку, тянется к бедру, стягивает с левого бока трусики. И возвращает ладонь под щеку. Питер колеблется, затем, отбросив сигарету, берется за ткань там, где ее коснулась Кэтрин. Она поворачивается на бок, потом на другой, помогая раздеть ее. Выдавив еще крема, он начинает втирать его в ягодицы, в изгиб поясницы, вверх-вниз. Склонившись, целует правое плечо, легко прикусывает; сладко пахнущее, липкое. Она не отзывается, никак. Вытянувшись вдоль ее тела, опираясь на локоть, он ласкает, ласкает левой рукой, спускаясь все ниже, мягкую кожу вверху бедер, ягодицы, расселинку между ними.