Джозеф Конрад - Каприз Олмэйра Страница 11

— Завтра мы побеседуем, туан, благо я теперь узнал тебя, — отвечал малаец. — Я говорю немного по-английски; мы сможем поговорить так, чтобы нас никто не понял, и тогда…

Он вдруг перебил свою речь, спросив с удивлением:

— Что это за шум, туан?

Тем временем Олмэйр тоже обратил внимание на усиливавшийся шум потасовки на женской стороне занавески. По-видимому, сильное любопытство Найны готово было одержать победу над повышенным чувством приличия, охватившим миссис Олмэйр. Слышно было тяжелое дыхание, и занавеска сильно заколыхалась от борьбы, а голос миссис Олмэйр раздавался с обычной для нее бессвязностью доводов, но зато с обилием ругательств.

— Бесстыдница! Разве ты рабыня? — визгливо кричала разгневанная матрона, — Закрой лицо, негодная! Белая змея! Я не пущу тебя!

Лицо Олмэйра выражало досаду, а также и сомнение в том, насколько желательно посредничество между матерью и дочерью. Он взглянул на своего гостя-малайца, молчаливо ожидавшего конца суматохи, причем вся поза его выражала веселое недоумение. Олмэйр презрительно махнул рукой, пробормотав:

— Это пустяки, — просто женщины.

Малаец важно кивнул головой, и лицо его приняло выражение безмятежного равнодушия, как того требовал этикет после подобного рода объяснения. Спор за занавеской утих, и победа, видимо, досталась младшей женщине, потому что быстрый стук и шарканье сандалий с высокими каблуками, которые носила миссис Олмэйр, замерли в отдалении. Успокоенный хозяин дома собирался уже возобновить разговор, как вдруг его поразила перемена в лице его гостя. Он повернул голову и увидал Найну, стоявшую на пороге.

После того как миссис Олмэйр бежала с поля сражения, Найна подняла занавеску и презрительно крикнула:

— Да ведь это только торгаш, — и теперь стояла в полном освещении, ярко выделяясь на темном фоне коридора; губы ее были слегка раскрыты, волосы растрепаны от борьбы; гневный огонь еще не совсем погас в ее дивных, сверкающих глазах. Она во мгновенье ока разглядела группу копьеносцев, неподвижно стоявших в дальнем конце веранды, и с любопытством вперила взгляд в предводителя столь внушительного отряда. Он стоял почти прямо против нее, пораженный красотой неожиданного видения. Он низко склонился и поднял над головой сложенные руки в знак почтения; таким приветствием малайцы встречают только великих мира сего. Яркий свет лампы падал на золотое шитье его черной шелковой куртки, рассыпался тысячью сверкающих лучей по украшенной драгоценными камнями рукоятке его криса,[6] торчавшего из-за пышных складок красного саронга, схваченного кушаком, и играл на драгоценных камнях многочисленных колец, унизывавших его темные пальцы.

Он быстро выпрямился после низкого поклона и с изящной непринужденностью положил руку на рукоять своего тяжелого, короткого меча, украшенную ярко расцвеченной бахромой из конских волос. Найна, стоя на пороге, увидала прямую, стройную фигуру среднего роста; широкие плечи свидетельствовали о большой силе. Из-под складок голубого тюрбана, концы которого, украшенные бахромой, грациозно падали на левое плечо, на нее смотрело лицо смелое, задорное, полное добродушного юмора и в то же время некоторого величия. Широкая нижняя челюсть, полные красные губы, подвижные ноздри и гордая посадка головы — все это создавало впечатление чего-то полудикого, необузданного, даже, пожалуй, жестокого и сглаживало почти женственную прозрачность и нежность взгляда — эту характерную черту его племени.

Когда прошло первое замешательство от неожиданной встречи, Найна заметила, что этот взгляд устремлен был на нее с таким откровенным выражением восторга и страсти, что она ощутила незнакомую ей доселе робость, смешанную с тревогой и радостью. Это чувство охватило ее всю. Смущенная непривычным волнением, она остановилась на пороге и инстинктивно прикрыла лицо краем занавеси, оставив открытой лишь часть округлой щеки, непослушную прядь волос и один глаз, которым продолжала созерцать это великолепное и смелое существо, столь непохожее по внешности на те редкие образчики торгового люда, которые ей доводилось видеть на этой веранде.

Свита Дэйна Марулы смотрела на девушку, разинув рот от восторга, а он, ослепленный неожиданным видением, позабыл о сконфуженном Олмэйре, о своем бриге, о своей свите, о цели своего посещения и вообще обо всем на свете и испытывал одно лишь непреодолимое желание — продлить возможно дольше созерцание этой красоты, встреченной в таком неподобающем, по его мнению, месте.

— Это моя дочь, — сказал сконфуженно Олмэйр. — Но это неважно. У белых женщин свои обычаи, как ты, вероятно, и сам знаешь, туан; ты же говоришь, что ты много ездил по свету. Однако уже становится поздно. Мы окончим нашу беседу завтра.

Дэйн низко поклонился, стараясь последним смелым взглядом в сторону девушки выразить свой непреодолимый восторг. Через минуту он важно пожимал руку Олмэйра, и лицо его выражало полнейшее безучастие к тому, присутствует здесь какая бы то ни было женщина или нет.

Его люди двинулись вперед, и он поспешил за ними, сопровождаемый свирепого вида суматрийцем, которого он перед тем отрекомендовал как капитана своего корабля.

Найна подошла к балюстраде веранды и следила за игрой лунного света на стальных наконечниках копий и за ритмичным бряцаньем медных браслетов на ногах у воинов, гуськом направлявшихся к пристани. Вскоре лодка отчалила, то ярко выделяясь во всю свою величину в полосах лунного света, то сливаясь в бесформенную черную массу в легкой дымке, нависшей над водой. Найне чудилось, будто она различает изящную фигуру купца, стоявшего во весь рост на корме, но в скором времени все очертания расплылись, смешались и окончательно исчезли в клубах белого тумана, окутавшего середину реки.

Олмэйр подошел к дочери, оперся обеими руками о перила и стал хмуро созерцать кучу мусора и битых бутылок у подножия веранды.

— Что это был за шум сейчас? — сердито проворчал он, не подымая головы. — Черт бы вас побрал, и твою мать и тебя! Чего это ей тут понадобилось? Да и ты сама для чего выходила?

— Она не хотела, чтобы я выходила, и теперь сердится, — отвечала Найна, — Она говорит, что человек, который сейчас ушел, какой-нибудь раджа. И я думаю, это верно.

— Похоже, будто все вы, бабы, с ума сошли! — огрызнулся Олмэйр. — Что за дело ей, и тебе, и вам всем! Ваш раджа хочет собирать трепанг[7] и птичьи гнезда на островах. Завтра он опять придет. Чтобы вас обеих в доме не было и чтобы вы не смели мне мешать!

Дэйн Марула вернулся на следующий день и имел длинную беседу с Олмэйром. Так начались продолжительные и близкие отношения между ними, сначала обратившие на себя всеобщее внимание в Самбире; но потом население привыкло к тому, что на усадьбе Олмэйра пылало множество костров; люди Марулы грелись у них в холодные ночи, когда дул северо-восточный муссон, а господин вел длинные переговоры с туаном Путай, — так они называли между собой Олмэйра.

Большое любопытство в Самбире возбудил этот новый купец. Был ли он у султана? Что сказал султан? Поднес ли он султану дары? Что он будет продавать? Что он будет покупать? Вот вопросы, оживленно обсуждавшиеся обитателями бамбуковых хижин, выстроенных над рекой. Но даже и в более прочных зданиях — в доме у Абдуллы, у главных дельцов — арабов, китайцев и бугиев[8] — царило сильное и длительное возбуждение. По врожденной подозрительности, никто не хотел верить тому, что с такой охотой рассказывал о себе молодой купец; а между тем его рассказы были вполне правдоподобны. Он говорил, что он купец и продает рис. Он не собирался покупать ни пчелиного воска, ни гуттаперчи, потому что хотел занять свой многочисленный экипаж собиранием трепанга на коралловых рифах в устье реки и поисками птичьих гнезд на суше. Он заявлял о своей готовности покупать эти предметы, если только кто-нибудь согласится их продать. Он говорил, что он родом с острова Бали и принадлежит к касте браминов, что и подтверждалось его упорным отказом от пищи, когда он бывал в гостях у Олмэйра и Лакамбы. К Лакамбе он обыкновенно являлся под вечер и имел продолжительные аудиенции. Бабалачи, неизменно присутствовавший при этих свиданиях купца и правителя, умел отваживать любопытных, пытавшихся узнать содержание столь частых и длинных бесед. Когда величавый Абдулла принимался расспрашивать его с видом томной учтивости, он тупо смотрел в одну точку своим единственным глазом и притворялся придурковатым.

— Я только раб господина моего, — бормотал Бабалачи, словно раздумывая, отвечать на вопрос или нет. Потом вдруг, как бы решившись на безграничную откровенность, он сообщал Абдулле о какой-нибудь сделке на рис, причем с необычайной таинственностыо шептал такие, например, слова: «Султан купил сто больших мешков — целых сто, туан!»