Илья Митрофанов - ЦЫГАНСКОЕ СЧАСТЬЕ Страница 12

"Богдан, мой Богдан! Ложись спать, а завтра еще раз меня нарисуешь…"

Он.на спину лег, тихо сказал:

"Ничего у меня не получится. Я сам виноват…"

"Богдан! Богдан! Не терзай ты себя! Ни в чем ты не виноват". А он усмехнулся, грустно так усмехнулся:

"Виноват, Сабина… Перед собой виноват…- Сел на кровати, одеялом накрылся, долго сидел так, потом говорит:- Ты знаешь, что такое настоящий художник? Это когда до конца идешь…- Голову опустил, лицо руками закрыл.- Дурак… Дурак… Надо было на стройке работать… К черту эту халтуру… Я виноват. Надо было идти до конца! До конца! А теперь ничего уже не получится…"

"Получится! Богдан! Получится,- я его успокаивала.- Ты знаешь, у меня тоже в жизни так было. Знаешь, такие дни были - жить не хотелось. У всех такие дни бывают. У каждого человека, у гажё, у нас, щявале… Нужно глаза закрыть и уснуть. Уснуть и забыть. А завтра день будет. Ты усни. Слышишь? День будет, тепло будет. Вишни цвести будут. Акации будут цвести. Мы уедем с тобой. Хочешь? В Одессу уедем. А хочешь, в Крым… Там всегда лето…"

"Нет, Сабина,- ответил Богдан.- Я уже в этой жизни наездился. Для меня что Крым, что Сибирь - декорация. Я здесь хочу умереть…"

"Зачем ты о смерти заговорил? Богдан! Живому о смерти нельзя говорить…"

Но он не слушал меня, он свои мысли думал, свое сам себе доказывал.

"Не надо,- шептал.- Не надо мне было ездить… Черт с ним, с этим конкурсом. Знатоки-и! Ну и что, что самоучка? Все великие были самоучки. Все равно к себе придешь. У меня своя манера. Да! Перевернутая перспектива, Я так видел. Видел! - И ко мне обернулся.- Вот рука. Не моя рука, Сабина… Я уже так не могу писать. Ты понимаешь, я раяыде писал и не думал, когда писал. А сейчас - думаю. Я уже знаю, как надо и как не надо писать… А это гроб для художника. Ты меня слышишь, Сабина? Что ты молчишь? Что ты так на меня смотришь? Почему ты так на меня смотришь?"

"Я не смотрю. Я слушаю. Я тебя слушаю, Богдан…"

"Нет. Ты на меня странно смотришь. Ты мне не веришь?"

"Верю, родной мой! Я всем словам твоим верю…"

Он успокаивался. Волосы мои гладил:

"Да, да… Я понимаю… Чистая ты душа… Холодно… У нас холодно… Иди принеси. Одну. А? - Бутылку давал мне пустую. Точно сказал он - рука не его. Пальцы дрожали.- Иди,- умолял.- Я прошу…"

Шла. Бежала. Утро скоро, мне на смену идти. Бежала. Если не принесу - сам пойдет. Я не хотела, чтобы его видели на улице. Он художник. Все увидят - художник пьяный, Картины его в Ахиллее висят, а он пьяный. И бирэво увидят. Не будут ему Хрущевы платить. Я бежала.

Он радовался, когда я вино приносила. Я только молила Бога, чтобы он не пил много. Он от стакана не сразу память терял, он первым стаканом душу спасал. Он ласковый становился- "Цыганка ты моя, молдаванка! Спасительница моя! Я ведь тебе ни о чем не рассказывал. Хочешь, о Бессарабии расскажу?"

И начинал мне рассказывать о нашем крае. Он умный был. Он очень много книжек читал. Все учителя в школе, все как один, и ногтя на его мизинце не стоили.

Зачем я училась? Что я узнала? Что столица у нас Москва? Что река у нас Волга? Нет, нет, Богдан мне о Дунае рассказывал. Он о земле нашей рассказывал. Какая она древняя, наша земля, какой она раньше вольной была и как ее турки грабили. И о людях рассказывал. К нам всякие люди бежали. Русские и хохлы, болгары и липоване, казаки беглые, всякие. И про румынов рассказывал, как они нашу землю украли, как людей мучили, как на своем языке русских, хохлов и болгар разговаривать заставляли насильно…

Много рассказывал. Долго рассказывал. Глаза теплым светом горели. Душа в его теле рождалась. Обнимал меня, крепко меня обнимал и шептал:

"Ты понимаешь, Сабина, все написать невозможно. Жизни моей не хватит. Но главное я написал. Я то, что сам пережил, успел написать… Вот смотри…- И снова картины свои начинал показывать. Сперва ту, где мать его с бабушкой за столом сидят,- Это голод, Сабина.., Смерть брата. Я назвал ее "Поминки"… А эта чуть раньше написана… Сорок четвертый год, освобождение… Я назвал ее "Осеннее утро".~~ И снова показал мне ту картину, где гажё военные его отца забирают.- Вот смотри! - зашептал.- Возле машины стоит человек в кожаном пальто. Он курит,.. Это власть. Стена, Лица его ты не видишь. Я сделал три варианта, а лицо не получалось. Решил так оставить. Спину оставил. Лицо у власти не имеет значения. Он для меня не главный в картине. Вот, вот этот главный. Рядом стоит. Это сосед наш, пьяница, Митря… Никогда не работал. Пустая душа. Вот он, в кожухе рваном, шепчет на ухо человеку в пальто. Видишь? Вытянул губы,.. Вот с кем осталась Советская власть… С шептунами осталась. Шептуны всегда будут. Они всех продадут. Они при любой власти будут, пустые души, Вот они, самые страшные. Я на этого Митрю смотреть не могу. Он и сейчас ходит за мной. Видишь, смотрит в окно? Видишь, Сабина?"

Я за руку его крепко схватила. Я закричала:

"Богдан! Там нет никого!,."

Он покачал головой, допил вино. Подмигнул мне:

"Я вижу. Я все вижу, Сабина…"

Я легла в постель. Мне стало страшно. А он не лег со мной. Он ходил. Он всю ночь мог ходить по комнате.

Утром мне жалко было глядеть на него. Сидел на кровати, в пальто на голом теле. Вещей у него было мало. Он о вещах не думал. Небритый сидел, глаза красные. Окоченел душой.

Тень за окном мелькнула. Он вздрогнул. Голову поднял. Гость пришел к нему. Из мастерской. Тоже художник. Рыжий, вертлявый, руки и ноги как на резинках пришиты. Забегал по комнате. Рука об руку трет - рот до ушей:

"Пикассо! Праздники на носу!"

Богдан сидит: не видит, не слышит.

Вертлявый к нему наклонился:

"Ты что, Пикассо? Ты в штопоре, Пикассо? Бурмакин новые кисти привез. Белила привез. Живем, Пикассо!"

"Не пойду никуда",- Богдан ответил.

"Да ты что, Пикассо? - удивился вертлявый.- Ты посмотри на улицу, Пикассо! Утро красит нежным цветом, Пикассо!"

"Красьте его без меня…" - тихо сказал Богдан.

"Тэ-э-эк! - почесал голову вертлявый.- Штопор глухой…" Дернулся к двери, пропал, как не было.

Богдан лег на кровать-уснул. Я на работу пошла. Вернулась - нет его. Оббежала весь город. Нигде найти не могла. Вернулась обратно. Сидит у окна. На рамку материю натянул. Чистая была материя, из мешковины. Глядел на нее. Линию провел углем - вытер. Всю ночь просидел, ничего не нарисовал. Я к нему подошла.

"Богдан! Ложись…"

"Нет. Я должен историю нашу писать. Я продолжать должен…"

"Завтра напишешь. Сейчас уже ночь. Ты устал. У тебя глаза красные…"

"Ничего, ничего. Принеси вина…"

Принесла. Он сидит, как сидел. Две линии на картине.

"Что же ты ничего не рисуешь?" - спросила.

"Надо в цвете,-сказал.- Краски нужны. Кисти…"

"Ты поешь, Богдан. Я брынзы купила. Пища богов, ты сам говорил..,"

Не притронулся к брынзе, свое повторял:

"Краски нужны. Хорошие краски…"

Я в Измаил на "ракете" поехала. Красок ему купила, олифы купила. Он мешковину олифой помазал. "Надо грунт сделать,- сказал.- Хороший грунт надо сделать". Лицом очень схудал. Руки дрожат, вина просил принести.

Я несла.

К весне хуже стало. Хрущевы кончились у меня. Я в пекарне мало хрущевых имела. Тридцать в аванс, пятьдесят в получку. Эльвире давала за комнату, еду покупала, Краски покупала. Они дорого стоили. Вино тоже стоило. Он много стал пить. Он уже мне не рассказывал про Бессарабию. Он молчаливый стал. Он говорил: "Когда я работаю, Митря за мной не следит…" И садился к столу. Голую меня рисовал. Грудь отдельно, голову отдельно. Глаза отдельно. "Надо по мысли идти,- шептал сам себе.- Мысль рождает образ.,," И много других слов говорил, Я не понимала. Мне его жалко было. Я не могла смотреть, как он себя мучает. Я не знала раньше, что художники так себя мучают. Я хотела, чтобы он "халтуру" свою рисовал, Там мне было понятно все. Там краски красивые были, там молдаване, хохлы и черные улыбались, там солнце светило. Но "халтуру" ему уже рисовать не давали. Вертлявый пришел и сказал: "Я твои кисти возьму, Пикассо! Ты - вольная птица!"

Богдан ему ничего не ответил. Он днями сидел, рисовал. Вечером на кровать ложился, пальцем в окно показывал: "Видишь? Стоит… Хитрец! Он думает, я его не узнаю… Эй! Митря! Митря Чокой! Заходи…- И наказывал мне: - Принеси нам вина, Сабина…"

"У меня нету хрущевых, Богдан!"

"Врешь!"

"Богом клянусь! Пусть мне между пальцами их положат! Если я вру…"

"Найди, где хочешь!"

"Найду, мой родной… И выпить найду и покушать. Тебе надо покушать. Ты худой, ты очень худой стал…"

На пекарне масла взяла. Первый раз взяла. Сошкребки взяла. Ветеран с Пашей Гречихой "процентовку" делали, желтое сверху ножом счищали, Сошкребки делили между собой. Я подглядела, где Ветеран свою долю спрятал,- взяла. Под лифчик себе заховала. И хлеба буханку взяла. "Кирпич" был помятый. Но ничего, Богдан поест. У меня получка не скоро. Он должен поесть. Ему сила надо. Он мужчина. Ему историю рисовать надо.

Я понесла сошкребки и хлеб через проходную. Никогда ничего не боялась. С мачехой гусынь щипали, и не боялась. А в этот раз мое сердце было неспокойным.