Илья Митрофанов - ЦЫГАНСКОЕ СЧАСТЬЕ Страница 13

Когда боишься - всегда погоришь.

Макуха меня попутал. Из будки вышел, в руку вцепился. Зубы железные выставил. Стоит и за пазуху мою смотрит, четырехглазый червяк. Как заметил, что я сошкребки с хлебом несла? Два Степана на "Москвиче" с полным багажником выезжал - не замечал. Ветеран и Паша Гречиха с полньши сумками мимо будки шли - тоже не видел. А меня подцепил. Потащил в будку. Двери на ключ закрыл, акт начал писать. Мне все равно стало. Сошкребки растаяли - платье к телу прилипло. В окно глянула. Все, кто работал в первую смену, как вороны слетелись.

Два Степана первый пришел. Глазки свои поросячьи сплющил.

"Доигралась, булочка?.. Я это ожида-а-ал! - И Макухе: - Давай- ка сюда вещественное доказательство. Та-ак! Буханка хлеба… Что еще?"

Я сошкребки ему в морду бросила,

"На, подавись!"

Думала - ударит сейчас. Нет. Чтобы ударить, нужно мужчиной быть. Сошкребки с лица платком вытер, понюхал.

"Та-а-ак! Отметь, Олег Николаевич,- Макухе сказал:-Масло вологодское. Высшего сорта. Полкило,..- И мне акт протянул: - Подпиши!"

"Я неграмотная…" - говорю.

"Хорошо…"

На второй день я на работу пришла. Он актив собрал в Красном уголке. За стол сел. Ветеран рядом и Паша Гречиха. Людей собрали.

Судить меня стали товарищеским судом.

Чудно глядеть на них было. Я с мачехой, Ганой, гусынь на вокзале щипала. Мачеха учила меня, как простой прикинуться, как лицо и голос менять. Вспомнила я, как она учила меня, глядела за стол, где актив сидел, думала: "Гана ты Гана! Далеко тебе и всем нам щявале до них, активистов, Вот кому на вокзал идти. Вот кто любого словами обкрутит и без веревки удушит…"

Чудно, чудно было. Я их всех знаю, они матом ругались, хихикали, как черви мучные ползали, под себя гребли. А за стол сели - другие стали.

Два Степана первый голос подал:

"Ну что ж, разберемся, товарищи, в этом вопиющем происшествии!"- И на Пашу Гречиху глянул как хозяин на собаку свою глядит. Та - рада стараться, залаяла чужим голосом. Двух слов связать не умела. Ходила, мешком прибитая. Не поймешь: или спит наяву, или во сне живет. А тут - нате, проснулась.

"Я скажу вам, товарищи,- начала тарабанить.- Чуяло мое сердце, что она нечистая на руку. И вот вам, пожалуйста, результат!" Буханку хлеба взяла со стола, всем показала. И на меня такими глазами глянула, будто я ее мать родную во сне удушила.

Сижу на первом ряду. Думаю. Бог мой! Кто меня судит?

Два Степана мигнул Ветерану: давай и ты пару раз гавкни.

Ветеран воды выпил, встал:

"Да, товарищи! Вот оно, так сказать, подрастающее поколение… Мы за них, так сказать, под пулями были, жизни своей не жалели. Чтоб они, значит, могли хлеб на столе иметь… А получается, что они этот хлеб у трудового народа из рота вытягивают…"

Тут я уже не стерпела.

"А ты?! - Ветерану крикнула.- Ты о народе думал, когда "процентовку" до своей хаты тягал? А ты? - на Два Степана глянула.- Сколько масла, муки "Москвичом" своим вывез? А меня за буханку помятую судите? Ворюги вы! Ворюги вы первые!"

Керосином в огонь слова мои были. Закричали они, глаза удивленные сделали. Макуха, сторож, со стула вскочил, начал брехать. Я его голоса никогда не слыхала. Сидел и сидел в своей будке. А тут, как пчела его укусила:

"Товарищи! Я двадцать лет состою в охране! У меня десять грамот за добросовестный труд! гЯ никогда не видел, чтобы в нашем коллективе хоть кто-нибудь крошку народного добра вынес!"

"Ой! Не смеши ты меня! - я крикнула.- Не видел он! Очки себе новые выпиши, дышло ходячее! Кто тебя "процентовкой" снабжает? Не ветеран производства?"

Ветеран кулаком по столу стукнул.

"Я этого не потерплю! Я воевал! Я награды имею!"

"Слыхала я про твои награды! И про войну твою слыхала! Ты под пулями не бывал. Ты у солдат хлеб воровал!" - крикнула я. А потом думаю: зачем я кричу? К окну повернулась, гляжу на небо в решетке.

Два Степана услышала голос. Встал он. Лицом обиженный - хоть сама заплачь на него глядя.

"Да, товарищи! - вздохнул.- Случай в нашем коллективе беспрецедентный… Вы знаете, я даже сегодня ночью уснуть не мог…"

"Ешь меньше на ночь, Степан!" - я выкрикнула.

Актив на меня зашикал. Два Степана головой покачал, повторил жалобно:

"Дач1, уснуть не мог. Думал. Как же так получилось, что рабочая, Бужор, попыталась опорочить наш коллектив? - И палец свой толстый вверх поднял: - Коллектив! Награжденный! Переходящим! Красным знаменем! За производственные показатели. А? Как же так получилось?"

Все, как мыши притихли. Ветеран оглянулся - на месте ли знамя. Точно - на месте. Стоит в углу. Из красного бархата. На знамя бархат нашли, А в магазинах простого ситца не купишь, платье пошить.

Два Степана платочком лицо свое вытер - глянул в зал.

"Такой наглости, товарищи, такого, я не боюсь этого слова, цинизма и наплевательского отношения к здоровому ядру нашего предприятия, я в своей жизни не видел…- Галстук на жирной шее ослабил, на меня глянул.- Я, товарищи, честно скажу. Я хорошо знаю рабочую Бужор. Я помню тот день, когда она вступила в наш коллектив. Я протянул ей руку! Прояви себя, Бужор! Ты молодая! А молодым, как в песне поется, везде у нас дорога…"

"Да заглохни ты!-не утерпела я.-Слушать тошно, Дорога… Что ты мне предлагал, когда я в ночную работала? Что? Душа твоя вывернутая. Скажи!"

Не покраснел даже. Крови для совести у человека с рождения не было, чтобы краснеть.

"Ну, вот видите? - руками развел.- Видите, дорогие товарищи? О чем можно тут говорить?"

"Не о чем говорить!" - подбрехнул Ветеран.

"Не о чем1" - Паша Гречиха тявкнула.

"Тихо, товарищи!- Два Степана поднял руку.- Возмущение ваше, товарищи, мне очень понятно.- И снова на меня глянул.- А ведь мы, Бужор, хотели тебя на поруки взять. А после таких твоих слов, после такой клеветы, я думаю, и, надеюсь, актив меня тоже поддержит, в нашем здоровом коллективе тебе не место!"

А где тебе место? - хотела я спросить у него.- Где? Кабан старый в галстуке…

Не спросила. Что у глухих спрашивать?

Вышла я из пекарни. Иду по улице. Ни о чем не думаю. Все я и так раньше знала.

Мачеха учила меня: гажё - стая ворон. Одному можно гадать. Двое к тебе подойдут - не связывайся. Заклюют.

Связалась. Что теперь делать? Ученая буду. Ничего. Не пропаду. Не могу я пропасть. Будьте вы прокляты. А меня Бог простит. Бог меня видит - не обидит. Не пропаду. Мне Богдана жалко. Как он там, Богдан мой? Что он сейчас один делает? Я перед ним виновата. Я ему хлеба не. принесла. Масла не принесла. Он мужчина. Его кормить надо, Что я скажу? Что я ему скажу?

Пришла. Он лежит на кровати. Я на картину глянула. Вся в клетку картина. Красные клетки, синие, желтые. Он меня увидал, поднял голову, усмехнулся:

"Ну, как? Настоящий кубизм!"

Я ничего не поняла. Я не знаю, что такое "кубизм". Я много слов его языка до сих пор не знаю.

Долго он на клетки глядел. Чужой совсем стал. Мне стало жалко его. Мне хотелось, чтобы все было, как раньше. Я хотела лежать с ним. Я хотела, чтоб он мне рассказывал о своей жизни. Я голос его слушать любила.

Но он молчаливый стал.

Я к нему подошла, Я его обняла, Он оттолкнул мою руку. Я его в шею поцеловала, он отвернулся. Слабый он стал от вина. Он меня раньше долго любить мог. А вино и картины всю его силу мужскую выпили. Но мне это не надо было. Ничего мне не надо этого. Богом тебе клянусь - не надо. Только бы сердце его ко мне не усохло.

"Богдан! - я говорю.- Ты не смотри на клетки. Посмотри на меня…"

Он на картину кивнул.

"Что, не нравится?"

"Нравится. Все что ты делаешь - нравится! - И сама на картину глянула: - Красиво. Очень, Только…"

Он подхватился с кровати,

"Что? Что только?"

"Не знаю… Ты сказал, что историю нарисуешь. История - это земля, трава и люди… А клетки… Клетки - это арифметика…"

Я пожалела, что так сказала. Он засмеялся, Нехорошо засмеялся, потом схватил меня за руку, крепко схватил.

"Ты? Ты меня будешь учить? Ты? Меня?"

"Бог с тобой! Сердце мое! Кровь моя! Не хочу я тебя учить! Я хочу, чтоб тебе было радостно жить. А ты не рад. Твое сердце в тоске и печали. Ты не любишь меня? Ты меня больше не любишь? Обними меня… Обними меня крепко…"

"Отстань!"-он сказал. И к картине своей подошел. Тюбик краски выдавил и пальцем клетки замазывать начал. Потом на меня глянул.

"Раздевайся!"

Думала, он меня рисовать голую будет. А он мою грудь начал краской мазать. Правую - синей. Левую - красной. Отошел в угол, смеяться начал. Потом заплакал. Долго плакал. В окно поглядел и в угол забился.

Я не могла его в постель уложить. Я уснула. Он ночью ко мне подошел. Близко, близко ко мне наклонился. Я услышала, как он дышит. Я открыла глаза. Он разглядывал мое тело, лицо мое - всю меня долго разглядывал. Потом зашептал:

"Я, кажется, понял… Ты с ним сговорилась…"

Мне стало страшно. Я на постель села.

"С кем? С кем сговорилась, Богдан? Бог с тобой…"

Он отошел от меня, пригрозил пальцем:

"Меня не обманешь. Не-е-ет! Ты Митрю ко мне привела. Ты! Ты! Он не знал, где я живу,м Ты его привела… Вот он, вот он в окно подглядывает".