Франц Кафка - Процесс Страница 12

— Но вы в самом деле сумеете помочь, не подвергая себя опасности? Вы же говорили, что место вашего мужа очень зависит от начальства.

— А я все равно хочу вам помочь, — сказала женщина, — идемте, надо это обсудить. И не говорите больше об опасностях, я боюсь опасности только там, где хочу ее бояться. Идемте, — она указала на подиум и попросила его присесть вместе с ней на ступеньку. — У вас глаза красивые, темные, — сказала она после того, как они сели, и снизу заглянула К. в лицо, — мне говорят, что у меня тоже красивые глаза, но ваши намного красивее. Вы мне, вообще-то, сразу понравились, еще когда в первый раз сюда пришли. Это ведь я из-за вас потом, позже, зашла сюда, в комнату собраний, я обычно так никогда не делаю, мне это даже, вообще-то, запрещено.

Вот, стало быть, и все, думал К., она предлагает мне себя, она испорченна, как все здесь вокруг, она уже наелась судейскими, что, впрочем, можно понять, и поэтому каждого свежего человека встречает комплиментом его глазам. И К. молча встал, словно он высказал свои мысли вслух и тем самым уже объяснил женщине свое поведение.

— Не думаю, чтобы вы могли мне помочь, — сказал он, — чтобы действительно мне помочь, нужно иметь отношения с высокими чиновниками. Вы же, разумеется, знаете только тех низовых сотрудников, которые бродят здесь толпами. Этих вы, разумеется, знаете очень хорошо и кое-что можете от них получить, в этом я не сомневаюсь, но даже самое большее, что вы могли бы от них получить, на окончательный исход моего процесса совершенно не повлияло бы. А вы из-за этого растеряли бы кое-каких друзей. Этого я не хочу. Продолжайте ваши прежние отношения с этими людьми и дальше, поскольку, как мне кажется, вы без этого не можете. Я говорю это не без сожаления, так как — чтобы уж все-таки чем-то ответить на ваш комплимент — и вы вполне мне нравитесь, особенно когда смотрите на меня так печально, как сейчас, для чего, впрочем, нет совершенно никаких оснований. Вы принадлежите к обществу, с которым я вынужден бороться, но вы чувствуете себя в этом обществе очень хорошо, вы даже любите этого студента, а если и не любите, то, по крайней мере, все же предпочитаете его вашему мужу. Это нетрудно было понять из ваших слов.

— Нет! — крикнула она и, не вставая, схватила руку К., которую он недостаточно быстро убрал. — Вы не можете сейчас уйти отсюда, вы не можете уйти отсюда, так несправедливо осудив меня! Неужели вы действительно способны сейчас уйти! Неужели я действительно настолько ничего не стою, что вы не захотите доставить мне даже такое удовольствие, чтобы еще немножко здесь побыть?

— Вы не так меня поняли, — сказал К. и сел. — Если для вас это действительно так важно, чтобы я здесь побыл, я охотно побуду, время-то у меня есть, я ведь пришел сюда, рассчитывая, что сегодня состоится слушание. А в том, что я говорил перед этим, была только просьба, чтобы вы никак не пытались воздействовать на ход моего процесса. Но и это не должно вас обижать, если вы вспомните, что исход этого процесса для меня совершенно не важен и что я над каким-то там вынесением приговора только посмеюсь. Если вообще считать, что дело дойдет до настоящего окончания процесса, в чем я очень сомневаюсь. Я, напротив, полагаю, что из-за лени этого чиновничества, или по забывчивости, или, может быть даже, от страха дело уже прекращено или будет прекращено в ближайшее время. Впрочем, возможно также, что для вида процесс будут продолжать в надежде на какую-нибудь взятку покрупнее — и совершенно напрасно, это я уже сегодня могу сказать, потому что взяток я никому не даю. И вы все-таки могли бы оказать мне любезность, если бы сообщили этому следователю или кому-то еще, кто любит распространять важные сведения, что меня никогда и никакими уловками, которых у этих господ в запасе, по-видимому, еще много, не удастся склонить к какой бы то ни было взятке. Это было бы совершенно безнадежно, так прямо можете им и передать. Впрочем, возможно, они это уже поняли и сами, а если даже и нет, то для меня вовсе не так уж крайне важно, чтобы они это уже сейчас узнали. Просто это избавило бы господ от лишней работы; впрочем, и меня тоже — от некоторых неприятностей, которые я, однако, с удовольствием на себя приму, если буду знать, что каждая из них в то же время будет и ударом по этим господам. А так оно и будет, об этом я позабочусь. Вы следователя-то по-настоящему знаете?

— Естественно, — сказала женщина, — я даже сразу о нем подумала, когда предлагала вам помочь. Я не знала, что он всего лишь низовой чиновник, но раз вы так говорите, то, наверное, это правильно. Но все равно, я думаю, что отчеты, которые он подает наверх, все-таки оказывают какое-то влияние. А он ведь столько отчетов пишет. Вы вот говорите, что чиновники ленивые, но наверняка — не все, и особенно этот следователь — нет, он очень много пишет. В прошлое воскресенье, например, заседание кончилось где-то уже вечером. Все люди разошлись, а следователь остался в зале, мне пришлось дать ему лампу, у меня была только моя маленькая кухонная лампа, но он и такой был доволен и сразу начал писать. В это время пришел мой муж, который как раз в то воскресенье был свободен, мы внесли мебель, снова обустроили нашу комнату, потом еще пришли соседи, и мы еще посидели при свечке, короче, мы позабыли о следователе и легли спать. Вдруг среди ночи, а это, наверное, уже была глубокая ночь, я просыпаюсь — у кровати стоит следователь и прикрывает рукой мою лампу, чтобы на мужа свет не падал, ненужная была предосторожность, у моего мужа такой сон, что его бы этот свет не разбудил. Я так испугалась, что чуть не вскрикнула, но следователь был очень любезен, предостерегал меня от неосторожности, шептал мне, что он до сих пор все писал, а теперь принес мне назад лампу и что он никогда не забудет, как я выглядела, когда он нашел меня спящей. Всем этим я хочу только сказать вам, что следователь на самом деле пишет много отчетов, в особенности про вас, потому что ваш допрос, конечно же, был одним из главных вопросов воскресного заседания. Но такие длинные отчеты не могут же не иметь совсем никакого значения. А кроме того, из этого случая вам ведь тоже может быть понятно, что следователь меня домогается и что я именно теперь, в самое-то первое время — он ведь, кажется, вообще только теперь меня заметил, — могу иметь на него большое влияние. А что я ему очень даже небезразлична, этому теперь есть у меня еще и другие доказательства. Он вчера через студента, которому он очень доверяет и который у него в сотрудниках, прислал мне шелковые чулки в подарок якобы за то, что я убираю комнату заседаний, но это только предлог, потому что такая работа — это же просто моя обязанность, и за нее платят моему мужу. Красивые чулки, вот, глядите, — она вытянула ноги, подобрала юбки до колен и сама тоже полюбовалась чулками, — красивые чулки, но, вообще-то, все-таки слишком тонкие и для меня не подходящие.

Она вдруг замолчала, накрыла рукой руку К., словно желая его успокоить, и прошептала:

— Тихо, Бертольд на нас смотрит.

К. медленно поднял взгляд. В дверях комнаты заседаний стоял молодой человек; он был маленького роста, имел не совсем прямые ноги и короткую реденькую рыжеватую бородку, которую все время поглаживал пальцами, стараясь придать себе значительности. К. смотрел на него с любопытством, ведь это был первый студент неведомого правоведения, которого он встречал, условно говоря, в человеческом облике, а также будущий чиновник, который когда-нибудь, возможно, дорастет до высокого служебного места. Напротив, студент, казалось, не обращал на К. никакого внимания, он лишь одним пальцем, который на мгновение выставил из своей бороды, поманил женщину и отошел к окну; женщина склонилась к К. и зашептала:

— Не сердитесь на меня, очень, очень вас прошу, и не думайте обо мне плохо, я должна сейчас пойти к нему, к этому ужасному человеку, посмотрите только на его кривые ноги. Но я сразу же вернусь и тогда пойду с вами, если вы меня возьмете с собой, я пойду, куда вы захотите, вы сможете со мной сделать все, что захотите, я буду счастлива уйти как можно дальше отсюда и так надолго, как только можно, а лучше всего, конечно, навсегда.

Она еще погладила напоследок руку К., вскочила и побежала к окну. К., невольно попытавшийся поймать ее руку, схватил пустоту. Эта женщина в самом деле увлекла его и, несмотря на все сомнительные обстоятельства, он не находил такой веской причины, по которой он не должен был поддаваться этому увлечению. Мимолетное подозрение, что эта женщина ловит его для суда, он без труда отвел. Каким образом она могла его поймать? Разве он не оставался по-прежнему так свободен, что весь этот суд, по крайней мере, в части, его касающейся, мог разгромить в один момент? Разве у него не было оснований для этой маленькой уверенности в себе? А ее предложение помочь звучало искренне и, может быть, не было уж совсем ничего не стоящим. И в плане мести этому следователю и всем его прихвостням — что могло быть лучше, чем увести у них эту женщину и присвоить ее? Тогда могло бы когда-нибудь случиться и так, что этот следователь, после изнурительной работы над своими лживыми отчетами о К., поздней ночью нашел бы кровать этой женщины пустой. И пустой потому, что она принадлежала бы К., потому, что эта женщина у окна, это пышное, гибкое, теплое тело в темном платье из грубой, тяжелой материи целиком принадлежало бы только К.