Владимир Набоков - Со дна коробки Страница 13

Старики, похожие на седого паромщика из еще более древней сказки, выкрикивали названия натыкающихся друг на друга станций, проверяли билеты пассажиров, среди которых, если поездка была действительно длинной, непременно оказывалось изрядное количество спящих мертвым сном усталых солдат, — и лишь один из них, подвыпивший, непоседливый, казался живым — и только бледность связывала его со смертью. Он бодрствовал в одиночку, но без него не обходилось, — хрупкое создание из глины посреди того, что передовые учебники назвали Гамильтоновским периодом — вслед за недобросовестным ученым, придумавшим этот период на радость глупцам.

Как бы то ни было, мой блестящий, но непрактичный отец никогда не мог приспособиться к академическим требованиям настолько, чтобы надолго задержаться в том или ином месте. Хорошо вижу их все, но один университетский городок запомнился особенно живо: нет нужды называть его, достаточно сказать, что на расстоянии трех газонов от нас находился коттедж, который нынче стал Меккой для всей нации. Помню запятнанные солнцем садовые кресла, яркого, медной раскраски сеттера и толстого веснушчатого мальчика с книгой на коленях и яблоком в руке, подобранным в тени изгороди.

Сомневаюсь, что туристы, посещающие сегодня место рождения величайшего человека и рассматривающие мебель того времени, сиротливо столпившуюся за плюшевыми канатами общепризнанного бессмертия, могут похвастаться тем соприкосновением с прошлым, которому я обязан случайным эпизодом. И что бы ни случилось и сколько бы библиографических карточек ни заполнили библиотекари названиями моих научных статей, я останусь для потомства мальчиком, швырнувшим яблоко в Баррета.

Для тех, кто родился после потрясающих открытий семидесятых и не видел ничего летающего, кроме змея или воздушного шарика (все еще разрешенных, как я понимаю, в некоторых штатах, несмотря на недавние выступления в печати д-ра Сэттена по этому поводу), нелегко вообразить самолет, в особенности потому, что старым фотоснимкам этих роскошных машин в полете не хватает жизни, которую лишь искусство могло бы сохранить, но, как ни странно, не нашлось художника, что избрал бы их специальным предметом своей живописи и таким образом спас от забвения.

Вероятно, я старомоден в своих взглядах на некоторые стороны жизни, находящиеся за рамками моей научной специальности; и возможно, личность такого глубокого старика, как я, рискует показаться раздвоенной, наподобие маленьких европейских городов, наполовину французских, наполовину русских. Знаю это, но продолжаю украдкой. И не имею намерения предаваться тоске и сентиментальному сожалению в отношении летательных аппаратов, но в то же время не могу подавить в себе романтического призвука, присущего симфонической целостности прошлого в моих ощущениях.

В те далекие дни, когда не было уголка на Земле, удаленного более чем на шестьдесят часов полета от аэропорта, мальчишка мог знать самолеты от пропеллера до рулевых закрылок и определить вид стальной птицы не только по форме крыла или кабины пилота, но даже по облаку выхлопного пламени в темноте, состязаясь таким образом в узнавании особей со спятившими соглядатаями природы — постлиннеевскими систематиками. Разрез крыла и конструкция фюзеляжа приносили ощущение творческого восторга, и модели, которые он мастерил из сосны, папиросной бумаги и канцелярских скрепок, дарили такое нарастающее наслаждение процессом, что по сравнению с ним результат казался почти пресным, словно душа вещи улетела в тот миг, когда модель обрела окончательное воплощение.

Прогресс и наука, традиция и искусство — две замкнутые в себе пары, но когда они встречаются, все остальное в мире кажется незначительным. Так что я выйду на цыпочках, попрощавшись со своим детством в его самый характерный момент, в его самой пластичной позе: очарованное басовым жужжанием, которое вибрирует и набирает силу над головой, остолбеневшее, забывшее про убогий велосипед, на котором сидит, одна нога на педали, другая касается асфальта, глаза, подбородок и грудная клетка подняты навстречу обнаженным небесам, где военный самолет мчится с неземной скоростью, которую лишь окружающий простор делает неспешной, в то время как хвост заслоняет брюхо в поле зрения, а крылья и рев растворяются вдали. Восхитительные чудовища, грандиозные летательные аппараты, их больше нет, они исчезли, как та стая лебедей, пронесшаяся с громким хлопаньем множества крыльев весенней ночью над Найтс-лейк в штате Мэн из безвестности в неизвестность: лебеди того вида, что так и не описан наукой, которых никогда не видели, никогда не увидят — и никого, кроме одинокой звезды, не осталось в небе, наподобие звездочки, отсылающей к всёобъясняющей сноске.

1944

Образчик разговора, 1945

Мне довелось обзавестись компрометирующим тезкой, абсолютным, от имени до фамилии, так ни разу и не увиденным мной во плоти, но чью вульгарную личность я сумел обнаружить по случайным вторжениям на территорию моей жизни. Путаница началась в Праге, где я жил в середине двадцатых. Там меня настигло письмо из маленькой библиотеки, очевидно, состоявшей при какой-то белогвардейской организации, которая, подобно мне, перебралась из России. В раздраженных тонах от меня требовали безотлагательно вернуть экземпляр «Протоколов сионских мудрецов». Эта книга, некогда задумчиво одобренная царем, была фальшивкой, состряпанной по поручению тайной полиции полуграмотным мошенником, — в целях дальнейшего распространения погромов. Библиотекарь, подписавшийся «Синепузов» (фамилия, действующая на русское воображение так же, как Winterbottoms — «Зимнезадов» — на английское), утверждал, что я задерживаю этот, как он выразился, «популярный и ценный труд» больше года. Он ссылался на предыдущие требования, посланные мне в Белград, Берлин и Брюссель, столицы, через которые, судя по всему, пролегал маршрут моего двойника.

Я представил себе эдакого молодца белоэмигранта, изначально реакционного типа, чье образование было прервано революцией, успешно восполнявшего потери на традиционных путях. Очевидно, он был большим скитальцем, так же как и я, и это единственное, что нас роднило. Русская дама в Страсбурге интересовалась, не был ли моим братом человек, женившийся на ее племяннице в Льеже. Как-то весенним деньком в Ницце девушка с непроницаемым лицом и длинными серьгами в ушах зашла в гостиницу, навела обо мне справку, взглянула на меня, извинилась и вышла. В Париже я получил телеграмму, толчками заклинавшую: «NE VIENS PAS ALPHONSE DE RETOUR SOUPÇONNE SOIS PRUDENT JE T'ADORE ANGOISSÉE»,[12] и, признаюсь, испытал некоторое мрачное удовлетворение, представив себе моего легкомысленного двойника, врывающегося с букетом в руках к Альфонсу с его женой. Два года спустя, когда я читал лекции в Цюрихе, меня вдруг арестовали по обвинению в битье трех зеркал в ресторане — род триптиха, рисующего моего тезку пьяным (первое зеркало), очень пьяным (второе) и пьяным в стельку (третье). Наконец, в 1938 году французский консул грубо отказал проштамповать мой пожухший, цвета морской зелени, нансеновский паспорт по той будто бы причине, что я однажды уже въезжал в страну без визы. В толстом досье, которое пришлось все-таки извлечь, я подсмотрел краешек физиономии моего тезки. Он носил холеные усики и бобрик на голове, ублюдок.

Когда вскоре после этого я переехал в Соединенные Штаты и обосновался в Бостоне, мне казалось, что я стряхнул с себя мою нелепую тень. Но совсем недавно, в прошлом месяце, если быть точным, последовал телефонный звонок.

Сверкающим, как валторна, голосом дама представилась миссис Сибиллой Холл, близкой подругой миссис Шарп, посоветовавшей ей в письме связаться со мной. Я знал некую миссис Шарп и ни на минуту не усомнился, что как миссис Шарп, так и я можем оказаться не теми. Медноголосая миссис Холл сказала, что в пятницу вечером у нее на квартире состоится небольшой диспут: не приду ли я, поскольку из того, что ей обо мне известно, несомненно следует, что меня очень, очень заинтересует дискуссия. И хотя меня тошнит от диспутов любого рода, принять приглашение мне подсказала мысль, что, отказавшись от него, я разочарую миссис Шарп, симпатичную старушку с короткой стрижкой, в темно-бордовых брюках, которую я знавал на Кейп-Коде, где она делила коттедж с более молодой особой; обе дамы, посредственные левые художницы, имели независимый доход и излучали искреннее дружелюбие.

По досадной случайности, не имеющей ничего общего с предметом настоящего рассказа, я оказался намного позже, чем предполагал, перед многоквартирным домом миссис Холл. Обветшалый лифтер, странно похожий на Рихарда Вагнера, мрачно вознес меня на нужный этаж, и хмурая горничная миссис Холл, с длинными руками, висящими вдоль тела, подождала, пока я сниму пальто и галоши в прихожей. Главным декоративным персонажем была здесь определенного типа ваза с орнаментальным узором, какие изготовлялись в Китае, и, возможно, в незапамятные времена, — в данном случае высоченная штуковина нездоровой раскраски — из тех, что неизменно делают меня жутко несчастным.