Владимир Набоков - Со дна коробки Страница 14

Миновав кокетливую маленькую комнату, переполненную символами того, что авторы реклам называют изящной жизнью, я был приглашен — теоретически, поскольку горничная отпала, — в большую, самодовольную буржуазную гостиную, и тут мне пришло в голову, что это место такого сорта, где того и гляди тебя представят какому-нибудь старому дураку, отведавшему кремлевской икры, или стоеросовому советскому гражданину, и что милейшая миссис Шарп, по непонятной причине осуждавшая мое презрение к партийным делам, густопсовым большевикам и голосу их хозяина, решила, бедняжка, что такой эксперимент может благотворно повлиять на мой кощунственный ум.

От группы в десять-двенадцать человек отделилась хозяйка — долговязая, плоскогрудая женщина с губной помадой на выпирающих передних зубах. Она быстренько представила меня почетному гостю и всем присутствующим, и дискуссия, прерванная моим появлением, тут же возобновилась. Почетный гость отвечал на вопросы. То был хрупкого вида человек с лоснящимися темными волосами и сверкающим лбом, так ярко освещенный длинным стеблевидным торшером на уровне плеча, что можно было различить блестки перхоти на воротнике его смокинга и восхитититься белизной сложенных замком рук, одну из которых я нашел невероятно безвольной и влажной. Он был из тех мужчин, чей бесхарактерный подбородок, впалые щеки и несчастный кадык обнаруживают в считанные часы после бритья, как только прохудится робкий тальк, сложную систему кровоподтеков под рябью мышиной синевы. На пальце у него был перстень, и в какой-то странной связи я вспомнил смуглую русскую девицу в Нью-Йорке, настолько обеспокоенную возможностью, существовавшей только в ее воображении, быть принятой за «евреечку», что она имела обыкновение носить крестик на горле, хотя религиозности в ней было не больше, чем мозгов. Его английский был восхитительно гладким, но твердое djair слове Germany[13] и упрямо повторяющийся эпитет wonderful,[14] первый слог которого звучал как wan, выдавал его тевтонское происхождение. Он был, или некогда являлся, или собирался стать профессором немецкого, или музыки, или того и другого где-то на Среднем Западе, но я не расслышал его имени, буду называть его доктор Шуб.

— Разумеется, он сумасшедший! — воскликнул доктор Шуб, отвечая одной из дам. — Согласитесь, только сумасшедший мог проиграть войну, как он. И конечно, я надеюсь, как и вы, что довольно скоро, если только окажется, что он жив, его поместят в безопасный санаторий где-нибудь в нейтральной стране, он заслужил это. Было безумием нападать на Россию вместо того, чтобы завоевать Англию. Было безумием надеяться, что война с Японией помешает Рузвельту энергично участвовать в европейских делах. Худший безумец тот, кто не учитывает возможности чужого безумия.

— Нельзя не думать, — сказала толстушка по имени, кажется, миссис Малбери, — что тысячи наших парней, убитых на Тихом океане, были бы живы, если бы самолеты и танки, отправленные нами в Англию и Россию, использовались, чтобы разгромить Японию.

— Вот именно, — сказал доктор Шуб. — И это тоже ошибки Адольфа Гитлера. Будучи сумасшедшим, он не смог принять в расчет интриги безответственных политиков. Будучи безумцем, он полагал, что другие правительства будут действовать согласно принципам гуманизма и здравомыслия.

— Я всегда думаю о Прометее, — сказала миссис Холл, — похитившем огонь и ослепленном разгневанными богами.

Старая дама в ярко-синем платье, сидевшая с вязаньем в углу, спросила доктора Шуба, почему немцы не восстали против Гитлера.

Доктор Шуб на мгновение опустил веки.

— Ответ ужасен, — сказал он с усилием. — Как вы знаете, я немец, чистых баварских кровей, хотя и лояльный гражданин данной страны. И тем не менее собираюсь сказать нечто ужасное о бывших своих соотечественниках. Немцы, — глаза, прикрытые мягкими ресницами, потупились снова, — немцы — мечтатели.

К этому времени до меня уже дошло, что сосватавшая меня миссис Шарп так же похожа на мою миссис Шарп, как я на своего тезку. Кошмар, в который меня затащили, возможно, умилил бы его, как удавшийся вечер с родственными душами, и доктор Шуб, вероятно, показался бы ему умницей и блестящим говоруном. Робость, а может быть, нездоровое любопытство помешали мне покинуть комнату. Более того, будучи возбужден, я заикаюсь так сильно, что любая попытка с моей стороны сказать доктору Шубу, что я думаю о нем, прозвучала бы как раскаты мотоцикла, отказывающегося завестись промозглой ночью в разбуженном им переулке. Я огляделся, пытаясь убедить себя, что это настоящие люди, а не кукольное представление.

Среди женщин не было ни одной миловидной; все приближались или перевалили за сорок пять. Все, несомненно, принадлежали к книжным клубам, бридж-клубам, клубам болтовни — к несметному и холодному братству неминуемой смерти. Все выглядели жизнерадостно-бесплодными. Возможно, у некоторых были дети, но как они произвели их на свет, теперь представлялось забытой тайной; многие нашли замену животворящей энергии в различных эстетических увлечениях, таких, как украшение комитетских помещений. Глядя на одну из них, рядом сидевшую, рельефно выделявшуюся даму с веснушчатой шеей, я знал, что, урывками слушая доктора Шуба, она, по всей вероятности, размышляла о каком-то декоративном фрагменте, имеющем отношение к некоему общественному мероприятию или церемонии военного времени, точную природу которых я не мог определить. Но понимал, как важен для нее этот заключительный штрих. «Что-нибудь посредине стола, — думала она. — Что-нибудь, чтобы люди ахнули, может быть, большую, громадную, колоссальную вазу с искусственными фруктами. Не из воска, разумеется. Что-нибудь грациозное, под мрамор».

Досадно, что я не запомнил имен этих дам, когда меня им представляли. Две по-девически стройные, взаимозаменяемые дамы на твердых стульях носили имена на W, одну из прочих, безусловно, звали мисс Биссинг. Это я слышал отчетливо, но не мог позднее связать с каким-либо лицом или человекоподобным предметом. Кроме меня и доктора Шуба там был только один мужчина. Он оказался моим соотечественником: полковник не то Маликов, не то Мельников; в передаче миссис Холл это прозвучало скорее как Милуоки. Пока предлагали какие-то бледные безалкогольные напитки, он наклонился ко мне с кожаным скрипом, как будто носил сбрую под потрепанным синим костюмом, и поведал мне хриплым русским шепотком, что имел честь знать моего почтенного дядюшку, которого я тут же вообразил как краснощекое, но горькое яблоко на генеалогическом древе моего тезки. Доктор Шуб тем временем вновь обратился к своему красноречию, и полковник выпрямился, обнажив сломанный желтый клык в своей отступающей улыбке, посредством тактичных жестов обещая мне, что мы славно потолкуем чуть позднее.

— Трагедия Германии, — говорил доктор Шуб, тщательно складывая бумажную салфетку, которой он вытер тонкие губы, — также и трагедия интеллектуальной Америки. Я выступал в многочисленных женских клубах и других гуманитарных центрах и заметил, как глубоко эта европейская война, теперь благополучно закончившаяся, отвратительна утонченным и чувствительным душам. Я также заметил, как охотно культурные американцы возвращаются к воспоминаниям о счастливых днях путешествий за границей, к какому-нибудь незабываемому месяцу или еще более незабываемому году, проведенному некогда в стране искусства, музыки, философии и здорового юмора. Они вспоминают дорогих друзей, обретенных там, сезон обучения и благоденствия в лоне семьи немецкого аристократа, безукоризненную чистоту во всем, песни на закате великолепного дня, прелестные маленькие города, всю ту ауру благожелательной романтики, найденную ими в Мюнхене или Дрездене.

— Моего Дрездена больше нет, — сказала миссис Малбери, — наши бомбы уничтожили его и все, что с ним связано.

— Британские, в данном конкретном случае, — сказал мягко доктор Шуб. — Конечно, война есть война, хотя, признаюсь, трудновато представить немецкие бомбардировщики, преднамеренно выбирающие какую-либо мемориальную историческую достопримечательность в Пенсильвании или Вирджинии в качестве мишени. Да, война ужасна. Точнее, становится нестерпимо страшной, когда навязана двум нациям, имеющим так много общего. Вам покажется парадоксальным, но, в самом деле, согласитесь, когда думаешь о солдатах, убитых в Европе, говоришь себе, что, по крайней мере, они избавлены от разъедающих сомнений, которые мы, гражданские лица, не смеем высказать вслух.

— Я думаю, это очень верно, — подтвердила миссис Холл, медленно кивая головой.

— А как насчет тех публикаций? — спросила старая дама с вязаньем в руках. — Публикаций о немецких зверствах в наших газетах? Полагаю, все это по большей части пропаганда.