Геннадий Красухин - Мои литературные святцы Страница 13

Конечно, я хорошо знал биографию этого номенклатурного работника, родившегося 13 октября 1899 года. Знал, что он был в руководстве РАППа. Знал, что работал он в журнале «Литературная учёба» под руководством Горького. Знал, что он воевал. Что написал знаменитую свою «Землянку», ставшую известной песней, после того, как попал в окружение, сумел выбраться из землянки и дойти до своих, его шинель была изрешечена осколками, и он произнёс, глядя назад: «До смерти четыре шага». А потом в один присест написал стихотворение и отправил родным в Чистополь треугольным солдатским письмом.

Великолепное стихотворение посвятил Суркову Константин Симонов.

Но знал я, конечно, и о том, что был он в руководстве Союза писателей, а в 1953—1959 годах и его первым секретарём. Что он опубликовал статью против Пастернака ещё задолго до кампании с «Доктором Живаго». Что он переводил стихи Мао Цзедуна. Наконец, нисколько не удивился, увидев его подпись в «Правде» под письмом против Сахарова и Солженицына в августе 1973-го.

Хотя, мне кажется, что подпись свою он поставил вряд ли с большой охотой. Он умрёт через 10 лет – 14 июня 1983 года. Но и тогда в 1973-м был уже в солидном возрасте. А мне показалось в 1970-м, когда мы общались, что ему безумно хочется замолить свои грехи, которых было у него немало.

Но не хватило решимости отказаться. Прошлое подсказывало ему, что может сделать советская власть с отступником.

Мне он много рассказывал про своё окружение. Он презирал большинство тех, кто заслуживает презрение. Вспоминал, что помогал Ахматовой.

Сталина, который дал ему две сталинских премии – одну за песни в 1946-м, другую за бездарный сборник стихов «Миру – мир!» в 1950-м, при ком он был ответственным редактором «Огонька», ректором Литературного института, членом Центральной ревизионной комиссии партии, – так вот Сталина он не любил. Вспоминал о нём, как о злодее и душителе талантов. Старался откликнуться на какие-то новые веяния. Например, хорошо мне говорил о Вознесенском и Ахмадулиной. Я не был их горячим поклонником, но оценил его доброе расположение.

Я просмотрел сейчас его стихи. Подъём его поэзии приходится на войну. Тогда многие стали писать лучше, чем писали до неё. Но большинство после войны словно растеряли свои способности. Относится это и к Суркову. Хотя вот стихотворение 1951 года. По мне – пристойное:

Когда устану или затоскую,

Взгляну в глаза, как в прозелень морскую,

Уйдёт усталость, и тоска отпрянет,

И на душе заметно легче станет.

Вот так вся жизнь – то хлопоты, то войны.

И дни без войн, как прежде, беспокойны:

Сегодня в Минске, завтра в Тегеране, —

Попробуй встречу загадай заране.

А сколько в суматохе каждой встречи

Признаний выпало из нашей речи!

А сколько мы, прощаясь на вокзале,

Заветных слов друг другу не сказали!

За встречами, за проводами теми

Невозвратимо пролетело время.

Мы в тишине вдвоём не насиделись

Как следует в глаза не нагляделись.

И всё ж, мой друг, сомненьями не мучась,

Не злясь на эту кочевую участь

Взгляни в глаза мне, глаз не опуская,

Они всё те же – как волна морская.

И вот я лежу. Существую. Вставать мне пока не надо. Да и что значит вставать? Это значит немного поползать по комнате или с писком отдаться всяческому тёплому кутанью, чтобы после, сидя у кого-нибудь на руках, переплыть через множество комнат и даже появиться ненадолго на улице. Вот это я уже помню: тот короткий период, когда я едва лишь начинал ходить и на прогулку носили меня на руках. Сколько мне было? Два? Или меньше? Не знаю. Но хорошо вспоминается и расшитый по тюлю какими-то блёстками полог нарядной кроватки, и ещё кое-что из окружавших вещей. На фоне этих вещей – люди. Куда-то проносятся поверху. Лица – отдельно: нагибаются надо мной, улыбаясь мне, что-то шепчут. Отвечаю улыбками, иногда – слезами. Не всё в них понятно. Для них окружающий мир – нечто целое. Для меня он ещё клочковатый, раздёрганный ворох несросшихся слов и понятий. Для них всё в нём на месте и с места само не сойдёт. Для меня же всё вокруг ежеминутно меняет места, куда-то несётся и не может остановиться; ломается новыми гранями, рассыпается, собирается вновь, неожиданно, в новых местах. Удивительно. Вначале я тщетно пытаюсь поймать в этом вихре и как-то связать между собою хотя бы обрывки: пятна зелёной листвы за окном, голубые обои, фарфор статуэток на полочке, кожаные корешки старых книг, солнца летучие брызги на потолке, на полу, на стене. В пробившемся светлом луче, взвихрена тёплым воздушным потоком, ерунда от ковров, мягкой мебели, книг и чего-то ещё стремится куда-то лететь. Но вот где-то открывается дверь, и вся мелкая взверть опрометью, словно с испуга, кидается в разные стороны.

По-моему, замечательное описание восприятия мира не умеющего ещё ходить ребёнка. Оно принадлежит Сергею Николаевичу Толстому. Это цитата из его автобиографической повести «Осуждённый жить».

Известный богослов, профессор Михаил Михайлович Дунаев назвал Сергея Николаевича «четвёртым Толстым». И это верно по своей литературоведческой сути.

Да, Сергей Николаевич своими произведениями доказал, что он действительно стоит в этом блестящем литературном ряду – Лев Николаевич-Алексей Константинович-Алексей Николаевич, имеет полное право стоять в нём.

Он – отдалённый родственник Льва Николаевича, представитель тверской ветви Толстых, которая, в отличие от тульской ветви, не титулована, то есть не является графской.

В 1915 году на войне погиб его старший брат Николай. В 1918-м родителей Сергея Николаевича расстреляли как заложников. В 1920-м расстреляли братьев Ивана и Алексея. Сергея Толстого воспитала сестра Вера старше его на двадцать лет.

В конце 1920-х его приняли в Союз поэтов и Литературный институт. Но в связи с материальными трудностями его семьи (надо было содержать жену и маленького сына) Литературный институт он не закончил. Позднее окончил технический вуз, работал инженером и писал практически в стол.

Прошёл всю войну в войсках МПВО. В 1960-х был редактором-консультантом АПН. С детства он знал английский, французский, итальянский языки, с которых переводил поэтов и писателей. Был первым переводчиком романа Джорджа Оруэлла «1984», перевёл книгу-предостережение Д. Стейнбека «В сомнительной борьбе», книгу итальянца Курцио Малапарте «Капут» – свидетельство очевидца Второй мировой войны. Переводил Сент-Экзюпери, Пруста, Э. Гонкура, из поэтов – Ронсара, Готье, де Лилля, Рембо, Метерлинка, Ренье, Превера, Рильке и других.

Вершиной всего творчества Сергея Толстого считают религиозно-философскую поэму «Над обрывом» (венок сонетов), написанную в 1957 году на темы Апокалипсиса.

Увы, всё это напечатано через 15 лет после его смерти. Он умер 13 октября 1977 года (родился 25 сентября 1908 года).

С 1998 по 2008 года вышло уникальное Собрание сочинений Сергея Николаевича Толстого в пяти томах (пятый том – в двух книгах). Его составила и откомментировала Наталья Ивановна Толстая (урождённая Дмитриева), филолог, жена сына Сергея Николаевича Николая.

Конечно, в советское время Сергею Николаевичу смешно было бы претендовать на публикацию. Он и не претендовал, не обольщался, писал о своей современности, что

была построена, скорее, некая антицивилизация, чем просто национальное общественное единство, в своём роде цивилизация, не похожая ни на что другое в мире, несовершенная, как и другие; очень во многом не удовлетворяющая тех людей, кто в ней живёт, но также обладающая такими разнообразными аспектами, в которых эти люди находят гордость и удовлетворение, и даже чем-то таким, что они лелеют. Её основные черты во многих отношениях достигли такой прочности, какую могут придать человеческим институтам лишь время и длительное одобрение. В то же время нельзя сказать, что создание и поддерживание ими системы власти достигло полной стабильности, как в своих контактах с некоммунистическим миром, так и в отношениях с великим народом, над которым они [руководители, члены правительства] осуществляли власть. Связи с внешним миром по-прежнему ненадёжны и непрочны из-за невротического отношения этого правительства к себе как к какому-то первейшему правительству среди правительств, из-за его склонности к секретности и мистификации как своему методу, к преувеличением и фальсификации в политических высказываниях, из-за его мании преследования, из-за патологической одержимости – болезни «шпионажа», из-за его чрезмерной робости и подозрительности (гораздо более уместных для Великого Княжества Московского, нежели для современной великой державы) в том, что касается личных контактов между советскими гражданами и иностранцами, из-за той необычной роли, которую это правительство признаёт за тайным политическим аппаратом в проведении своей внешней политики.